За чьи грехи?
Шрифт:
Аввакум быстро поднялся с соломы.
— Благослови меня, святой отец! — сказал пришелец повелительным голосом.
— Во имя Отца и Сына и Святаго Духа, — как-то смущенно проговорил протопоп-фанатик. — Ты кто, сын мой?
— Я казак с вольного Дону.
— А как имя твое, сыне?
— Зовут меня Стенькой.
— Раб божий Степан, значит. А по отчеству?
— Отца Тимошкой звали.
— А разве отец твой помре?
— Да. По его душе я и молился в Соловках да по братней, по Тимофеевой же, что казнили неправедно.
— Кто и за что? — удивился Аввакум.
— Казнил его князь Юрий Долгорукий. Брат мой старший, Тимофеем же, как и отца, звали [17] , был у нас атаманом и с казаками ходил в поход супротив поляков, в помощь этому князю Юрью. По окончании похода брат мой оставил Долгорукого
17
Тимофей Тимофеевич Разин, брат Степана Разина, по преданию, был повешен по приказу Ю. А. Долгорукого за самовольный уход со своим отрядом казаков на Дон. Паломничество Степана Разина в Соловецкий монастырь, о котором идет речь, относится к концу 1661 г. (Соловьев, кн. 6, с. 289). Разин ходил в Соловки дважды: в 1652 и в 1661 г.
— Царство небесное славному атаману, рабу божию Тимофею, — набожно проговорил Аввакум. — А куда же ты, Степан Тимофеевич, путь держишь? — спросил он.
— К себе, на тихий Дон, отче святый. Я иду из Соловок.
— Из Соловок! — удивился протопоп. — Немаленький путь сотворил ты, сын мой, во имя божие: подвиг сей зачтется тебе. Как же ты обо мне узнал, миленький?
— Твое имя, отче святый, аки кадило на всю святую Русь сияет, — был ответ.
Аввакум набожно перекрестился.
— Недостоин я сего, сыне: я — пес, лающий во славу божию за святое двуперстие да за истинную веру, — сказал он смиренно, но глаза его разом засветились: — и буду лаять до последнего издыхания — на плахе, на виселице, на костре, на кресте!
Он заходил было по своей тюрьме, но она была так тесна, как клетка, и он остановился, видимо любуясь своим нежданным посетителем.
— Как же ты, сын мой, попал ко мне во узилище? — спросил он гостя. — Вишь, ко мне никого не пущают; даже вон царицыны посланцы — и те со мною разговаривают через оконную да дверную решетку. Онамедни сам царь приходил, да только походил около моея темницы и опять пошел прочь. И Воротынский бедный, князь Иван, просился же ко мне в темницу; ино не пустили горюна; я лишь, в окно глядя, поплакал на него [18] . А как ты попал ко мне? чем отпер сердце недреманной стражи?
18
См. «Житие пр. Аввакума». (Прим. Д. Л. Мордовцева.)
— Золотым ключом, — был ответ.
— А! разумею. А что ноне, сын мой, в Соловках творится, в обители святых угодников Зосимы-Савватия? — спросил Аввакум.
— Крепко стоят за двуперстие и Никона клянут.
У фанатика опять засверкали глаза при имени Никона.
— У! Никонишко, адов пес! — всплеснул он руками. — Ты знаешь ли, как он книги печатал? «Печатай, — говорит, — Арсен, книги как-нибудь, лишь бы не по-старому». Так-су и сделали! О, будь они прокляты, окаянные, со всем лукавым замыслом своим, а страждущим от них вечная память трижды! Вить ты не знаешь, что у нас делается: за старую веру жгут и пекут, что баранов. Ох, Господи! как это они в познание не хотят прийти? Слыхано ли! Огнем да кнутом, да виселицею хотят веру утвердить! Хороши апостолы с кнутами! Разве те так учили? Разве Христос приказал им учить огнем, кнутом да виселицею? О! да что и говорить! Зато много ангельских венцов роздали новые апостолы — так и сыплят венцами.
А я говорю: аще бы не были борцы, не бы даны были венцы. Есть борцы! Ноне кому охота венчаться мученическим венцом, незачем ходить в Персиду, либо в Рим к Диоклетиану, — у нас свой Вавилон! Ну-тко, сынок (обратился он к Стеньке), нарцы имя Христово истово — Иисус, стань среди Москвы, перекрестись двеми персты, — вот тебе и царство небесное, и венец! Ну-тко, стань!.. [19] [20]
— И стану! — громовым голосом отвечал Разин (это был он), так что даже фанатик вздрогнул и попятился от него. — И стану среди Москвы, и крикну имя Христово.
19
По мысли Аввакума, реформы
20
Подлинные слова из «Жития». (Прим. Д. Л. Мордовцева.)
Он был величествен в своем негодовании и, казалось, вырос на целую голову. Аввакум смотрел на него в каком-то умилении, в экстазе. Он сам был весь энергия и сила, а тут перед ним стояла теперь какая силища!
— Слышишь, Москва? слышите, бояре? я к вам приду — я везде найду вас! Ждите меня!
Разин остановился — его душило негодование. Потом он стал говорить спокойнее.
— Я прошел теперь всю Русь из конца в конец — от Черкаска до Соловок: везде-то беднота, везде-то слезы и рыдания, везде голод. А тут, на Москве-то! палаты, что твои храмы божьи. Да куда! богаче церквей. Не так залиты золотом и жемчугами ризы матушки Иверской, как ферязи да кафтаны боярские. А колесницы в золоте, а кони — тож в золоте — сущие фараоны! Там — корки сухой нету, а тут за одним обедом съедают и пропивают целые селы, целые станицы. Это ли правда? Это ли по-божески?
Аввакум стоял перед ним как очарованный и все крестил его.
— Ох, сыночек мой богоданный! Степанушко мой светик! — шептал он со слезами на глазах.
Они долго еще беседовали, и Аввакум со всею пылкостью, на какую только он был способен, с неудержимою страстностью своего кипучего темперамента изобразил такую потрясающую картину смутного состояния умов в тогдашней московской Руси, что в пылкой голове Разина созрел кровавый план — завести новые порядки на Руси, хотя бы для этого пришлось бродить по колена в крови.
— Будь благонадежен, святой отец, — сказал он с свойственною ему энергиею, — мы положим конец господству притеснителей.
— Как же ты это сделаешь, чадо мое богоданное? — спросил Аввакум.
— Мы начнем с Дона, Яика и с Волги: тех, что голодают и плачут, больше, чем тех, что объедаются и радуются. Все голодные за мной пойдут, только надо дать им голову. А головой той для них буду я, Степан Тимофеев, сын Разин. Жди же меня, отче святый!
— Буду ждать, буду ждать, чадо мое милое, ежели до той поры не сожгут меня в срубе, — говорил фанатик в умилении, обнимая и целуя своего страшного гостя.
Разин ушел, а Аввакум долго стоял на коленях и молился, звеня цепью.
VII. «За куклой — жених забыт»!..
Миновало лето. Прошло и около половины зимы 1664 года, и о молодом, пропавшем без вести Ордине-Нащокине уже и забывать стали. Не забывали о нем только отец несчастного да царь Алексей Михайлович. Не могла забыть и та юная боярышня, с которой он так грустно простился накануне рокового отъезда из Москвы.
Это была единственная дочь боярина, князя Семена Васильевича Прозоровского [21] , шестнадцатилетняя красавица Наталья. Хотя она и оправилась несколько после постигшего ее удара и тяжкой болезни — молодость взяла свое, однако она в душе чувствовала, что молодая жизнь ее разбита. Куда девалась ее живость, неукротимая веселость! Правда, ее похудевшее, томно-задумчивое личико стало еще миловиднее, еще прелестнее; но при взгляде на нее всем, знавшим и не знавшим ее прежде, почему-то думалось, что это милое создание не от мира сего, что такие не живут среди людей и место их среди ангелов светлых.
21
Князь Семен Васильевич Прозоровский, бывший боярином при Алексее Михайловиче, умер в 1660 г. Мордовцев имеет в виду не его, а его старшего сына, князя Ивана Семеновича, назначенного в 1667 г. воеводой в Астрахань и казненного в июне 1670 г. после взятия города Степаном Разиным. И. С. Прозоровский в 1643 г. женился на Просковье Федоровне Лихачевой; у них было два сына Бориса, младший из которых был убит в Астрахани, а старший с матерью вернулся в Москву. Кроме двух Борисов, у Прозоровского был еще старший сын Петр, видный государственный деятель при Петре I.