За что?
Шрифт:
Нарядные девочки молча, усмехаются. Я вне себя от ярости.
Как она смеет называть меня «наивною»! Меня, принцессу!
— Лучше быть наивной, нежели такой… бесстыдницей, — говорю я дерзко, кивая головой Лили на ее голые ноги.
— А! — протягивает она значительно, вытягивая слова. — Ты совсем дурочка, право, — и окидывает всю мою фигуру с головы до ног презрительным взглядом. Затем она обращается ко всем с самой любезной улыбкой:
— Еще успеем сыграть до обеда одну партию в крокет. Allons, mesdames et messieurs!
— А ты не будешь разве
— Не хочу! — упрямо говорю я. — Я ненавижу крокет.
— Очень любезно! — насмешливо цедит сквозь зубы Лили.
— Во что же ты хочешь играть'? — допытывается Володя.
Мне он решительно сегодня не нравится. Я вижу, какими он восхищенными глазами смотрит на Лили, как подражает ей, не выговаривая «р» и «u» во французском диалекте, и мне досадно на него, ужасно досадно! К тому же хорошо знакомый мне мальчик-каприз уже около, о бок со мною, и шепчет мне в ухо:
— «Конечно, не стоить играть! Что это за радость бить глупыми молотками по глупым, шарам и смотреть, как они катятся?»
И я говорю, угрюмо и злобно глядя исподлобья:
— Не хочу играй в этот глупый крокет, предпочитаю играть в солдаты.
— Comment? — в один голос вскрикивают обе нарядные барышни и кавалерский юнкер.
— В солдаты, — повторяю я, — что, вы не понимаете, что ли? До того офранцузились, что по-русски понимать разучились.
И я резко поворачиваю им спину.
Громкий хохот служить ответом моим словам. Кавалерийский юнкер хохочет басом, нарядные барышни дискантом, Лили так взвизгивает и трясет головою, что все ее кудри пляшут какой-то своеобразный танец вокруг ее, покрасневшего от смеха, лица. Гимназист и кадеты легонько подфыркивают и поминутно закрывают рты носовыми платками.
И даже серьезная Наташа и та улыбается своей тихой улыбкой.
— Нет! Нет, это великолепно. Une demoiselle и желает играть в солдаты! — кричит юнкер, весь трясясь от смеха.
Противные!
«Ах, Господи, и зачем меня привели сюда! — тоскливо сжимается мое сердце. — Скажу „солнышку“, что никогда не приду больше».
И, круто повернувшись спиной к «противной компании», как я мысленно окрестила Вовиных гостей, я иду по дорожке сада.
Вокруг меня розы, левкои и душистый горошек. Пчелы и осы жужжат в воздухе. До приторности, до душноты пахнет цветами.
На повороте аллеи мелькает белый китель отца.
— Солнышко! — кричу я неистово, бросаясь к нему со всех ног, — не бери меня больше сюда, здесь противно и скучно. Солн…
Я обрываю на полуслове, потому что мой отец не один. С ним высокая худенькая девушка с огромными иссера-синими, близорукими глазами, очень румяная и гладко-прегладко причесанная на пробор.
Что-то холодное, что-то высокомерное было в тонком с горбинкой носе и в серых выпуклых глазах девушки.
— Кузина Нэлли. — проговорил «солнышко», поворачиваясь к черноволосой девушке, — вот моя девочка, полюбите ее!
Девушка приставила черепаховый лорнет к глазам и окинула меня очень внимательным взглядом.
— Какая нарядная! — произнесла она сдержанно. Сама она была одета очень скромно во что-то светло-серое. Костюм, однако, безукоризненно сидел на ней.
Она протянула мне руку. Я нерешительно подала свою. Быстрым взглядом обежала она мои пальцы, и вдруг брезгливая улыбка сморщила ее губы.
— По кому ты носишь траур, дитя? — сносила она, слегка улыбаясь.
Я не поняла сначала и робко взглянув на «солнышко». Лицо отца было залито румянцем, в глазах его видно было смущение. Тогда я, недоумевая, взглянула на мои пальцы. Ничего, решительно ничего особенного не находила я в этих тоненьких, красноватых детских пальчиках, если не считать резких черных полосок под ногтями на самых концах. Но взглянув сначала на отца, потом на молодую девушку и, наконец, на мои пальцы, я быстро сообразила, что именно за черные полоски обратили внимание Нэлли и вызвали ее замечание.
И я вспыхнула и смутилась не меньше папы.
— Такая нарядная хорошенькая девочка и такие грязные ногти! — проговорила между тем Нэлли своим бесстрастным голосом, от которого мурашки забегали у меня по спине.
— Как же тебе не стыдно приходить в таком виде в гости? — произнес с укором отец.
— Папа Алеша. — Горячо вырвалось у меня, — Я не виновата… я торопилась…
— Что это? Как она вас называет, Alexis? — спросила удивленным голосом Нэлли. — Па-па A-ле-ша! — протянула она, и голос ее дрогнул от затаенного смеха.
Ну, уж это было слишком! Она могла возмущаться моим нарядом, моими грязными ногтями, но… смеяться над тем, как я называю мое «солнышко»! Какое ей до этого дело?
Я уже готова была ответить какою-нибудь неожиданною резкостью, как вдруг из-за поворота аллеи быстро подбежал ко мне поручик Хорченко, один из часто бывавших у нас товарищей моего отца. Это был очень веселый человек, охотно шутивший и игравший со мною. И мы были с ним всегда хорошие друзья.
— Ага, вот вы где, моя маленькая невеста, — проговорил он, вырастая передо мною, как Конек-Горбунок, в сказке, перед Иванушкой. — Осмелюсь надеяться на счастье вести вас к столу? — дурачась и смеясь произнес он, подставляя мне руку калачиком.
Вмиг и моя стычка с детьми, и неприятное знакомство с теткой — все было забыто. Я подала руку моему кавалеру и мы смеясь пошли вперед.
За столом мой веселый кавалер посадил меня подле себя, накладывал кушанья и пресерьезно уверял, что у него в Малороссии, как у злодея Синей Бороды в сказке, четырнадцать жен томятся в подземелье замка и что я буду пятнадцатая. Я хохотала как безумная. Мне было страшно весело.
— А знаете, Михаил Лаврентиевич, — совершенно разойдясь, очень громко проговорила я, бросив торжествующий взгляд на Нэлли, которая сидела визави, около моего «солнышка», — я охотно поехала бы с ваши и стала бы пятнадцатой женою Синей Бороды. Ведь вы бы не стали упрекать меня за не совсем хорошо вычищенные ногти, как это думают некоторые классные дамы?.. Не правда ли?