За грибным царем
Шрифт:
Я сразу вернулся в село и пошел в лесхоз, забыв о том, что был выходной и там толкается у пилорамы один только сторож. Поднялся наверх, к хозяйке. Рассказал. Та всплеснула руками.
– Вот! А я думаю, что это корова голодной приходит? Мало того, что рубцы на ней в палец... Ах, подлец! Ведь вот исхлестал он их, они теперь стада и боятся, разбегаются чуть чего, теперь он, значит, загонит их в эту карду, и хоть спи, хоть блох лови. А им, сердечным, ни травки ущипнуть, ни листочка сорвать. Чать, все там объели?
– Все объели, - эхом подтвердил я.
– Еще бы не все - сто коров на сто берез.
– У кого еще мужик в доме - ладно, хоть пригрозит,
Где-то я слышал это дурацкое "а что сделаешь". Ну нет, за березняк он ответит! Я написал письмо директору лесхоза, не без эмоций изложив дело. Даже приплел сгоряча райком партии и народный контроль, чего, кажется, делать было не надо, ведь директором был мой знакомец, душевный пока еще человек Николай Иванович.
Через неделю мы с ним встретились. Не дожидаясь вопроса о березняке, он сухо выговорил, двигая желваками:
– Факты подтвердились, Владимир Иванович, но все сделано, поедемте посмотрим.
Да, все было сделано. Черный внизу березняк был освобожден. Хлысты сорваны и увезены в лесхоз.
– Я ему, гаду, зарплату не давал, пока он гвоздей из берез не вынул.
– Так он и лесхозовских коров пасет?
– Ну да. Мы ему двести пятьдесят в месяц платим.
– Да за личную голову по шесть рублей, а их сто, да по десятку яиц с головы и по ведру картошки в конце сезона, - прибавил я со слов хозяйки. Как три больших начальника получает. Есть, кажется, интерес работать на совесть.
– Да ничего больше не могу с ним сделать!
– раздраженно ответил Николай Иванович.
– Штрафовать? Штрафовал уже. Это ведь у него не первая такая карда. Ну нет другого человека на его место. Все на него жалуются... И потом, сами его просили: мол, свой, елшанский. А я предлагал глухонемого Еськина. Он вон безо всякого мата пасет и кард никаких не строит... Хоть бы мужики отделали его разок по старинке, да всем все как-то до лампочки, даже своя корова. Вот зайдите сегодня вечером, он наверняка у меня будет в конце дня, отдыхает он сегодня, а у него проблема есть.
– Зайду. Интересно взглянуть.
– Милости просим.
Этак галантно попрощавшись, Николай Иванович ушел в цеха. А я с минуту слушал его крепкий распорядительный голос, так не вязавшийся с только что сказанным "ничего не могу сделать".
Я отправился в село, в книжный магазинчик, оставшийся от времен расцвета села Елшанки, когда в ней было четыре тысячи жителей и она спорила с райцентром. Сейчас в ней осталось около пятисот обитаемых дворов, заселенных в основном стариками. У магазина толклись в тяжком, вероятно похмельном, недоумении четверо мужиков. Согласно постановлению, из магазина вывезли всю бормотуху и прочую водку. Их надежды на чудо на глазах увядали под насмешками женщин, и они не уходили, уже просто из принципа изображая праздных собеседников. И вдруг мимо гордо прошествовала оглобля в дождевике.
– О, Масловрот за дикалоном пошел, - встрепенулись весело мужики и явно почувствовали себя лучше. Им-то такой выход все же не пришел в голову.
– А дешевого-то нету. Один "Олимп" какой-то стоит за семнадцать рублей, набор, в общем.
А Масловрот уже вышагивал назад, на виду пронося подарочный из двух флаконов набор с гордым названием "Олимп".
– Коров душить пошел, чтобы не пахли назьмом...
– А что ему при таких-то деньжищах...
Я не разглядел его лица, очень уж быстро он прошагал, но ясно понял, что случай с кардой -
Масловрот был у него. Он пришел к директору просить другую лошадь. У его лошади им же стерта спина под седлом.
– Вот журналист, который твою карду обнаружил, - представил меня Николай Иванович, и это было нехорошо, хотя и сказано вроде с некоторой угрозой.
Но бог с ним, я рассматривал пастуха и не находил в нем никаких зверских или бесчеловечных черт, за которые сразу начинаешь ненавидеть человека, опасаться его, чтить как врага. Длинное, потупленное долу лицо; глаза со слезой, усталые; дерганая виноватая улыбка человека, которого, возможно, будут сейчас бить. Все лицо как бы говорит: "Пропала жизнь", а когда взглядывает украдкой на собеседников, приговаривает: "И у тебя. И у тебя тоже".
– Может, чего скажете ему, Владимир Иванович?
– тем же, подразумевающим воспитательную работу тоном обратился ко мне директор.
Я махнул рукой и вышел. В кабинете пахло "Олимпом".
Передо мной стояло это лицо с плачущими и бесстыжими одновременно глазами. Ах, Масловрот, Масловрот, кто сделал тебя таким? Расползается твое лицо и наползает подобно амебе на строгий профиль Николая Ивановича, других знакомых мне сельчан да и на мой собственный автопортрет, пожалуй. Ведь вот в чем дело: бесстыжее равнодушие потихоньку проникает и в нас, потому и прощают ему мужики безотчетное желание за счет реальной боли и даже гибели живого максимально облегчить себе жизнь. Хотя и опостылела она ему, судя по мату, и не видит он в ней ничего. И что могу я сказать ему, в котором этого равнодушия хватит на то, чтобы существенно подпортить всех вокруг. Девчушке, плясавшей на грибах, можно и нужно, наверное, что-то говорить. Она должна знать, что игрунья Елшанка - это не речка-малышка, как представляется. Это - речка-старушка, немощная уже. Когда-то она была могучим потоком - далеко от ее нынешних бережков на склонах шиханов лежат окатанные ею гальки и валуны. Этой старушке хватит не прямого зла, а одного только масловротовского равнодушия, чтобы сгинуть с этого света. Могучая праматерь ее, которая была сильнее и равнодушия, и зла, протекла уже в древние, беспамятные времена...
Ишь куда унесло нас от грибов. Вернемся хотя бы к нашей осени...
Я пропустил стадо, но нечаянно нагнал его на выгоне, где коров встречают и разводят по домам сельчане. Усталый пастух ехал молча.
– Эй, а ну ругнись-ка!
– послышался призыв из группы поодаль стоявших мужиков.
Он охотно взорвался, и ему ответил одинокий гогот. А один из них зло сплюнул и непримиримо крикнул почти:
– Чего ржешь? Бабы вон стоят, дети. Эт ведь он их да нас поливает, а не коров. Те ведь языка не ведают...
Но вернемся к грибам. Напрашивается, знаете, такой вывод: станешь грибником, не миновать ввязываться в такие вот истории, и как ни малы будут наши усилия и достижения в них, как ни мала цена одного только понимания того, что происходит в селе, больше всего связующего человека с природой, главное, не ошибаться, как я в истории моего знакомства с Масловротом. Не одни мы, товарищи грибники. А что касается непосредственно грибов, то в том березняке долго еще не будет подберезовиков и черных груздей, но были бы сами березы. Закончить я хочу стихами о той самой бабочке-павлиноглазке: