За Хребтом
Шрифт:
«Кажется, мой плащ висел справа от входа. Или нет. Ни за что не вспомню, – отстраненно подумал Лем, – не важно». И его взор вновь продолжил бесконечное путешествие по стенам, полу и потолку. «Решительно ничего не изменилось, тот же стул у двери. Хотя он вроде стоял с другой стороны, да без разницы. Лежащий письменный столик с абсолютно бесполезным… Так, просто стол. Пустой, – Лем привстал и посмотрел на пол, – пустой», – задумчиво протянул он почти шепотом. Сказал и словно бы прислушался к внутренним ощущениям. Почему-то было чувство, будто стал этот треклятый столик каким-то другим. «Перекатился он, что ли?», – смутное беспокойство начало волновать душу, будто он забыл нечто важное. Но что? Лем начал перебирать в памяти все, что ему удалось запомнить с момента первого пробуждения.
«Все так, ничего не поменялось, да и как тут что-то может… Точно! Граммофон, –
Перевернувшись на бок, Лем стал подробнее изучать комнату, но уже по-новому. После нескольких минут он вспомнил, что вешалка была именно справа, а стул слева от двери. Больше вокруг ничего не поменялось. Истощенный голодом и усталостью, он откинулся на подушки, чтобы хорошенько обдумать произошедшее. «Может, это обычный бред, и я схожу с ума. И никак я на это повлиять не смогу, – с полным безразличием подумал Лем, – еще немного, и я окончательно потеряю ощущение реальности происходящего. Наверное, стоит немного восстановить силы и поспать, может, станет лучше», – с этой мыслью он перевернулся на бок и закрыл глаза.
Что может лучше всего разбудить находящегося на грани голодного безумия человека? Только запах чего-то съедобного. Молекулы, растворенные в воздухе, одна за одной достигают самого чувствительного органа человеческого организма – носа. Слизистая оболочка жадно впитывает новоприбывшие молекулы и короткими нервными импульсами бьет в набат мозгу. Появилась перспектива насыщения. А наше серое вещество, идеальный компьютер, быстро интересуется, нужна ли входящая информация. Пустой желудок истерично вопит, что да, определенно необходима. И тогда Большой Брат начинает всеобщий подъем, пробуждение ото сна с одной лишь целью – поглотить съедобную органику неподалеку. Такая вот стремительная, простая, но донельзя эффективная биохимия течет в нас с самого рождения. Лем разлепил опухшие веки и тут же закрыл их обратно от яркого света. После сна всегда трудно прийти в себя. Особенно, когда теряешь ощущение времени, которое провел в состоянии покоя. В который раз молодой подпольщик прислушался к своим ощущениям. Как ни странно, немощь и тянущая боль теперь не наливали тело холодным свинцом. Перевернуться с одного бока на другой у него получилось практически легко и непринужденно. По крайней мере, в глазах больше не вспыхивали черные круги, и сознание не уплывало куда-то далеко в срочном порядке. Он дотронулся рукой до лица. Даже веки стали не такими раздутыми, да и вообще общая опухоль на лице словно сдулась. «Мои дела явно идут в гору, – почти весело подумал Лем и открыл глаза, – хотя, может быть, я и поторопился». На первый взгляд все было в порядке вещей. Обычная комната с мебелью и дымящейся глубокой красной тарелкой на журнальном столике. Все было бы просто замечательно, если бы Лем очнулся сейчас сразу после ареста. Всегда есть одно «но». И сейчас оно заключалось в том, что голодный юноша проснулся в месте, в котором все располагалось зеркально относительно того, что отпечаталось в его памяти. Хотя что из того бреда бесконечного цикла пробуждений и уходов в забытье можно назвать реальностью, а что шутками перегруженного сознания? Нет ответа. Можно только гадать, строить предположения и пытаться не лишиться рассудка. Только вот как себя не убеждал Лем в том, что ему привиделись изменения вокруг, отделаться от свербящего беспокойства он не мог.
«Если я все правильно помню, то все должно быть наоборот. Не мог же кто-то настолько тихо все провернуть, что я не проснулся. Если тарелку поставить тихо можно, то передвинуть мебель вместе с моей кроватью решительно невозможно». Успокоив себя этим, он сел, потер лоб шершавой ладонью и оглядел все помещение. Буквально на секунду взгляд Лема зацепился за что-то, но он тут же отогнал дурные мысли. В конце концов, списать на игры разума можно ровно столько, сколько мы сами захотим. Голод, наконец, дал о себе знать, и подпольщик дотянулся до тарелки с теплым содержимым. Помимо нее на журнальном столике стоял громоздкий граммофон без единой пластинки.
В тарелке оказалась серая каша, название которой если и существует в общепринятом лексиконе, то Лему было незнакомо. «Надеюсь, хоть там не намешали никакой химии. А то как-то не понравился мне прошлый опыт, хватило», – уныло подумал Лем. Так или иначе, есть хотелось сильнее, чем философствовать на тему состава этой баланды, так что подпольщик с жаром принялся за дело. И тут же зашел в тупик. Ложки на столе не было. Ровно, как и вообще какого-нибудь столового прибора. Вокруг даже намека на вещицу, которую можно использовать для поедания этой самой каши, естественно, не имелось. Наклонив тарелку на себя, Лем попробовал поесть вообще без рук, но не тут-то было. Съестное не сдвигалось ни на дюйм, будто застывшая древесная смола. А ведь она пока еще была теплой. А уж когда она остынет, выковыривать ее будет значительно труднее.
Никогда еще не приходилось Лемору есть руками, словно животное. Он всегда считал это ниже достоинства человека. Даже если непреодолимое чувство голода терзает тебя изнутри, не «жри», а именно «ешь». Таковы были правила приличий в его семье. В семье, которая сейчас где-то очень далеко, разрозненная и униженная.
Однако от головы Лема словно что-то отхлынуло, и он вновь чуть не потерял сознание. Либо жизнь, либо смерть. «В конце концов, ничего же не случится от того, что я раз в жизни усыплю в себе внутреннего аристократа», – сказал Лем вслух и нехотя запустил ладонь в густую клейковину. Липкая субстанция неприятно обжигала руку, но организм требовал еды, сигналя всеми рецепторами.
Он ел и ел, сначала медленно, периодически представляя, какой свиньей он кажется со стороны, затем быстрее, словно войдя во вкус. Когда человек осознает, что никто на него не смотрит, когда он понимает, что все рамки и нормы поведения стали лишь фикцией, бутафорией, которой можно и не придерживаться, он превращается в нечто первобытно-иное. Человек становится сам по себе, и ничто не смущает и не стесняет его действий. Он резко превращается в того, кем является на самом деле. И это ужасно.
Лем ждал Азимку в фойе театра. На нем был его любимый костюм, так сильно походивший на костюм отца. Лем иногда незаметно поеживался, ощущая на себе чужие взгляды. Мимо степенно проплывали другие посетители в роскошных одеждах. Их ленивые взгляды скользили по окружающим и слегка замирали на одиноком юноше. Он был им незнаком, но тем не менее отнюдь не казался чужим. Поэтому, немного помедлив, неспешные представители высшего общества одобрительно чуть качали головой в знак приветствия. Как ни старался Лем копировать их внутреннее спокойствие, в ответ он лишь натянуто улыбался. «Какой странный молодой человек. Молод, красив, но до чего неразговорчив, – шептали девушки и женщины своим кавалерам. – Не видел его на партийных собраниях. Хотя он молодой, возможно, впервые в свете. Надо будет разузнать об этом поподробнее», – рассудительно отвечали мужчины. Театры довольно часто служили местом встречи высокопоставленных партийных деятелей Демиругии со своими семьями. Билеты для обычных смертных стоили непомерно дорого, рабочий класс отсеивался ценами. Говорят, что в этом театре даже есть личная ложа Генерального Секретаря. Правда, это не помешало подпольщику раздобыть два билета. Связи в Конторе и небольшая сумма денег способны творить чудеса.
Обстановка внутри театра была потрясающей. Строго выдержанный стиль не срывался на откровенные пошлости в виде вычурных золотых украшений. Все было подчинено единому стилю Демиругии – монументализму. Рубленые стальные колонны с остро очерченными углами уходили высоко вверх под геометрически правильный потолок. Никаких архаичных безвкусных круглых арок. Раньше, как написано в учебниках истории, люди стремились к плавным формам. Это отражало их характер. Люди прошлого были мягкотелы и бесхарактерны. Теперь эти пороки остались лишь у самых слабых членов общества, неспособных понять, что духовные метания ведут лишь к разрушению личности. Человек суть есть ячейка общества – эта аксиома, знакомая всем и каждому с раннего детства. Причем ячейка строго определенной формы и размера, а всякие беспричинные колебания лишь подрывают четко структурированный организм Государства.
Однако иногда нужно показывать, насколько несовершенным общество когда-то было. Тогда становится понятно, в какую прекрасную эпоху покоя и безграничного порядка живет каждый гражданин Демиругии. Поэтому сегодняшний вечер ознаменован (подумать только!) настоящим симфоническим оркестром. Такое архаическое явление было явно в новинку избалованной правящей элите. Тем временем собравшиеся в фойе люди были заняты построением предположений, на что окажется похож предстоящий концерт, поэтому к Лему никто так и не подошел для разговора. «Хоть не пришлось придумывать себе легенду», – подумал подпольщик и в который раз переступил с одной ноги на другую в томительном ожидании.