За правым крылом
Шрифт:
B пору молодости авиации, когда деревянные каркасы «летательных аппаратов» обтягивали материей, перед взлетом заносили хвост легонького самолетика, чтобы разбег был точно по ветру. Ой, сколько хвостов надо было заносить, прежде чем впервые сам полетишь!
Современные самолеты по ветру не крутят, однако для будущих пилотов аэродромной работы и теперь достаточно.
Мечтают мальчишки о морях, дальних странах и капитанском мостике. А кто будет палубу драить? Кто будет в машинном отделении вахту нести? Через все это капитану надо пройти непременно. Так и у железнодорожников. Хочешь водить
Пассажирский идет — залюбуешься! Он словно не идет — пролетает. Ляжешь в траву и видишь над рельсами только сплошной стооконный вагон. Колеса растворяют скорость, смазывая заодно и межвагонные промежутки. И летит зеленая стрела!
Под грузовым земля дрожит. Шутка ли: пять-шесть тысяч тонн груза в вагонах, а длина такой махины целый километр!
Я иду в рейс. Не в первый, не в сотый и даже не в тысячный. И уверен, что точно такого рейса, каким будет сегодняшний, еще не было. И сегодняшний не повторится. Даже у одинаковых по весу и длине поездов ход совершенно разный. Дорога: днем одна, ночью совершенно другая, зимой и летом несравнимая. Двух одинаковых рейсов не бывает. В этом необычность нашей работы. Дождь, снег, будни, праздник — поезда всегда идут. За все это и любим мы свою беспокойную профессию долго-долго — всю жизнь.
Встал за правое крыло — значит, стал машинистом. Так говорят железнодорожники. А на самом деле никаких крыльев нет ни у паровоза, ни у электровоза, ни у тепловоза. И управляют машинисты локомотивом, сидя в мягком и удобном кресле. Однако откуда крыло?
История железных дорог не насчитывает еще и полутора сотен лет.
30 октября 1837 года по первой «чугунке» от Петербурга до Царского Села прошел первый поезд. Двадцать семь верст вся дорога. Тогдашние паровозы — котел с трехаршинной трубой да площадочка для машиниста и кочегара. Ни крыши, ни загородки какой. Однако шло время, перепоясывалась земля железными дорогами, росли и скорости. Встречный ветер рвал на машинистах рубахи, надо чем-то загораживаться. То ли стенки, то ли крылья пристроили впереди паровоза. Так и оказался машинист за правым крылом, кочегар за левым. Поначалу паровозом управляли стоя. Уж потом для паровозной обслуги стали сооружать кабины-будки.
Паровозы свое отработали. Только кое-где «паровики» доживают свой век на маневровой работе по тупикам вспомогательных веток. Однако, как и в старину, о назначении нового машиниста говорят: «Стал за правое крыло».
Есть у локомотивной бригады среди прочих обязанностей такая: повторять друг другу видимые сигналы. Для гарантии безопасности движения. Только промелькнул один светофор, а ты уже ищешь глазами другой, хотя до него еще два-три километра. Вынырнет из-за поворота огонек — «Вижу зеленый!» — отрапортует помощник. «Вижу зеленый!» — эхом повторит машинист.
И с этого мгновения половина внимания на рельсы, контактный провод — дорогу в целом, вторая половина — светофору. Огонь его — приказ для машиниста. Если впереди красный, за светофором для поезда пути нет. Желтый — внимание, снижай скорость, красным будет следующий светофор. При зеленом — путь свободен, держи, машинист, предельную скорость. Несколько зеленых подряд — «зеленая улица». Тут машинисту есть где показать и силу машины, и свою сноровку, и мастерство.
Так и в выборе профессии. Видишь зеленый — нет тебе ни в чем преград, есть неодолимое желание водить поезда — как говорится, счастливого пути!
ПАРОВОЗЫ…
Мы росли среди паровозов. Листали отцовские учебники и перерисовывали красивые машины в свои альбомы. Даже на майках нам с братом мать вышила паровозики.
Мимо депо мы бегали купаться, через угольный склад — в школу. В механическом цехе за дощатой перегородкой располагалась деповская парикмахерская. Туда сначала водил нас отец, а потом мы и сами находили дорогу, обходя строгие пропускные будки, сторожей и дежурных. Нырнешь в калитку большой паровозной воротины как в парилку. В это отделение машины ставились на срочный ремонт. Котлов не тушили, потому и было тут парно и дымно. В следующем отделении паровозы стояли холодные, частью даже разобранные. Что-то около них подстукивали, подкручивали, подпиливали деловитые промазученные слесаря. Такой же промасленный был и их мастер. Крохотным молоточком на тонкой метровой рукоятке он вызванивал паровозные части, светил в каждую щель свечкой и писал мелом по черным паровозным бокам корявые буквы, цифры и какие-то непонятные знаки.
В депо, однако, паровоза во всей его красе не увидишь. С поездом на перегоне, на скорости — вот где он красавец!
В лес мы ходили вдоль железной дороги. За ягодами, за грибами, за дровами — всё с поездами рядом. По свистку, по «дыханию» издали узнавали, пассажирский идет или грузовой. А как вывернется он из-за елок, тут и вовсе не ошибешься. Грузовой паровоз — черный, пассажирский — зеленый на больших красных колесах.
Во время войны был у нас даже «свой» бронепоезд. Однажды смотрим — стоит в деповском тупике! Вообще-то это был не весь бронепоезд, только бронированный паровоз. И без пушек, и без пулеметов. Все равно это очень здорово. Броня была изранена: на тендере чернели рваные пробоины, не счесть вмятин и мелких осколочных дырок. По обгорелой краске уже поползла ржавчина. И все-таки это была военная боевая машина. Запасной тупик — место безлюдное, и мы почувствовали себя здесь полными хозяевами.
Экипаж сформировался сразу. Кто первым увидел бронепоезд, стал машинистом, нашлись помощники, кочегары, пулеметчики. Рано утром свистели друг у друга под окнами и, словно по тревоге, бежали к своей машине. Открывали тяжелые скрипучие двери и люки, занимали места и на всех парах летели в бой. Передний и задний пулеметные отсеки с паровозной будкой были соединены специальным телефоном: железные трубки с воронками на конце. Крикнешь — всюду слышно. Рукоятки управления сдвинуть было невозможно — приржавели намертво. Однако мы хватались за рукоятки и колесики точно в той последовательности, как это делали наши отцы.
Машинист командовал: «К бою!» И мы до хрипоты кричали, изображая взрывы снарядов, свист мин и пулеметные очереди, гудели и шипели по-паровозному.
Через неделю так же внезапно, как и появился, бронепоезд исчез. Говорили, что его увезли на завод «раздевать»: война кончилась, и броня паровозу была уже ни к чему.
Паровозы, паровозы… Одно дело, смотреть на них издали, любоваться красотой живой, горячей машины, другое — встать рядом с машинистом у пышущей жаром топки, когда разбегаются глаза от всевозможных краников, рукояток, вентилей, манометров. И не поезд мимо тебя, а придорожные елки да телеграфные столбы несутся навстречу, сама дорога стелется под колеса твоего паровоза.
Лет двенадцать мне было, когда отец впервые взял меня с собой в поездку. Ехали мы долго — целый день. Останавливались часто. То для пополнения воды, то для чистки топки, то для скрещения со встречными поездами. Обязанности между членами паровозной бригады были распределены до мелочей, без дела не сидел никто. Машинист вел поезд, словно играя рукоятками и колесиками, которые крутил не глядя на них, неотрывно наблюдая за дорогой. Кочегар шуровал в тендере, пододвигая все новые порции угля на лоток. Помощник черпал с лотка широкой совковой лопатой уголь и швырял в топку. Делал он это как-то особенно красиво: резким движением останавливал лопату у самой топки, и уголь прозрачным веером разлетался по всему огненному поду. Набросав одному ему известное количество угля, он через некоторое время шуровал в топке длиннющей кочергой, которую паровозники называют резаком. Помощник подкачивал воду в котел фыркающим и булькающим насосом. Управившись, он высовывался в окно и смотрел, как и машинист, на бегущую навстречу дорогу. Колесный перепляс гулко напрессовывался в будку, разговаривать было почти невозможно. Машинист с помощником «переговаривались» жестами.