За рекой, в тени деревьев
Шрифт:
— Ричард, — сказала она. — Как обидно, что у нас все так получается…
— А ты никогда ни о чем не жалей, — сказал полковник. — Никогда не считай потерь, дочка.
— Повтори.
— Дочка…
— Расскажи мне что-нибудь хорошее, чтобы я могла думать об этом всю будущую неделю, и еще про войну.
— Давай не будем говорить о войне.
— Нет. Я должна о ней больше знать.
— Я тоже должен, — сказал полковник. — Но не о военных хитростях. Один наш офицер в должности генерала как-то словчил и раздобыл план передвижения войск противника. Он заранее знал о каждом
— Сегодня у нас суббота.
— Я знаю, — сказал полковник. — Считать до семи я еще не разучился.
— Но почему ты на всех сердишься?
— Неправда. Мне просто пошел шестой десяток, и я знаю, что к чему.
— Расскажи мне еще что-нибудь о Париже, я люблю всю неделю думать о тебе и Париже.
— Дочка, почему ты все время пристаешь ко мне с Парижем?
— Но я же была в Париже и непременно поеду туда опять. Это самый чудесный город на свете, не считая нашего, и мне хочется побольше о нем узнать.
— Мы поедем вместе, и я там все тебе расскажу.
— Спасибо. Но ты расскажи мне хоть немножко сейчас, чтобы хватило на будущую неделю.
— Я тебе, кажется, объяснял, что Леклерк был хлюст из благородных. Человек очень смелый, очень заносчивый и на редкость честолюбивый. Я уже тебе сказал — он умер.
— Да, это ты мне сказал.
— О мертвых не принято дурно говорить. Но, по-моему, именно о мертвых нужно говорить правду. Я никогда не говорю о мертвых того, чего не сказал бы им при жизни. Напрямик, в лицо, — добавил он.
— Давай не будем о нем говорить. В душе я его уже разжаловала.
— Но что же тебе рассказать? Что-нибудь романтическое?
— Да, пожалуйста. У меня очень дурной вкус, я ведь читаю иллюстрированные журналы. Но когда ты уедешь, я всю неделю буду читать Данте. И каждое утро ходить к мессе. Это, наверно, поможет.
— А перед обедом заходи к «Гарри».
— Хорошо, — сказала она. — Расскажи мне что-нибудь романтическое.
— А не лучше ли нам просто заснуть?
— Разве можно сейчас спать, ведь у нас осталось так мало времени! Хочешь, полежим вот так, — сказала она и уткнулась головой ему в шею, под подбородок, заставив его откинуться назад.
— Ладно, сейчас расскажу.
— Сначала дай мне твою руку. Я буду чувствовать ее в своей, когда стану читать Данте и делать все остальное.
— Данте был отвратный тип. Еще заносчивее Леклерка.
— Говорят. Но писал он совсем не отвратно.
— Да. А Леклерк умел здорово воевать.
— Ну, расскажи!
Теперь ее голова лежала у него на груди. Полковник сказал:
— Почему ты не хотела, чтобы я снял мундир?
— Мне приятно чувствовать твои пуговицы. Это нехорошо?
— Почему? Я был бы самым последним сукиным сыном, если бы это подумал. В вашем роду многие воевали?
— Все, — сказала она. — Всегда. Были у нас и купцы, и дожи, ты ведь знаешь.
— И все воевали?
— Все, — сказала она. — По-моему, все.
— Ладно, — сказал полковник. — Тогда
— Что-нибудь романтическое. Такое, о чем пишут в иллюстрированных журналах, или даже хуже.
— В «Доменика дель коррьере» или «Трибуна иллюстрата»?
— Еще хуже.
— Сначала ты меня поцелуй.
Она поцеловала его нежно, с отчаянием, и полковнику стало трудно думать о боях. Он думал только о ней, о том, что она сейчас чувствует, и о том, как близко граничит жизнь со смертью в минуту высокого блаженства. Но что же такое, черт побери, это блаженство, каково его звание и к какой оно приписано части? И не раздражает ли ей кожу черный свитер? И откуда взялись вся эта мягкость, и прелесть, и удивительное достоинство, и жертвенность, и ребячья мудрость? Да, ты мог узнать блаженство, а вместо этого вытянул пиковую даму.
"Но смерть — дерьмо, — думал он. — Смерть приходит к тебе мелкими осколками снаряда, снаружи даже не видно, где она вошла. Иногда она ужасна. Она может прийти с некипяченой водой, с плохо натянутым противомоскитным сапогом или с грохотом добела раскаленного железа, который никогда не смолкал. Она приходит с негромким потрескиванием, предвещающим очередь из автомата. Она приходит с дымящейся параболой летящей гранаты и с резким ударом мины.
Я видел, как она падает, оторвавшись от бомбодержателя, и описывает в воздухе причудливую дугу. Она приходит с оглушительным скрежетом металла, когда ломается машина или когда просто отказывает управление на скользкой дороге.
Но я знаю, что ко многим она приходит в постели как оборотная сторона любви. Я прожил с ней по соседству почти всю жизнь и отмеривал ее другим — в этом было мое ремесло. Но что же мне рассказать моей девушке в это холодное ветреное утро, здесь, в «Гритти-палас»?"
— О чем бы тебе рассказать, дочка? — спросил он ее.
— Обо всем.
— Ладно, — сказал полковник. — Тогда слушай.
ГЛАВА 29
Они лежали, тесно прижавшись друг к другу, на приятной, жестковатой, только что постеленной кровати; она положила ему голову на грудь, и волосы ее рассыпались по его старой, жилистой шее. Он начал рассказывать.
— Мы высадились, но не встретили серьезного сопротивления. Настоящую встречу нам готовили в другом месте. Затем мы соединились с воздушным десантом, заняли и закрепили за собой несколько городов и наконец захватили Шербур. Это было нелегко, операцию пришлось провести очень быстро; командовал ею генерал по прозвищу Молниеносный Джо, о котором ты, верно, никогда и не слыхала. Хороший генерал.
— Пожалуйста, дальше. Про Молниеносного Джо ты мне уже говорил.
— После Шербура у нас всего было вдоволь. Себе я не взял ничего, кроме адмиральского компаса, — у меня тогда была моторка на Чизапском заливе. Нам достался весь коньяк германского интендантства, а кое-кто из офицеров прикарманил миллионов по шести французских франков, которые печатали фрицы. Их принимали до прошлого года; за доллар давали пятьдесят франков, и те, кто ухитрился переслать франки домой — через любовниц или адъютантов, — неплохо на этом нажились.