За старшего
Шрифт:
Не разжалобишь, зло подумала Гульшат. Не то чтобы она не любила кошек — восторгов по их поводу не понимала. Ну, кошки. Бывают прикольные, бывают драные. На колготках от них шерсть, на руках царапины, в подъездах пахнет.
От этого не пахло. Миленький был котеночек — мелкий, в серо-черную полоску, как поперечный бурундук, отчаянно пушистый и несчастный. И глаза довольно крупные — черные-пречерные. Он смотрел на Гульшат, как котяра из «Шрека», но вроде не придуриваясь, а всерьез.
— Чего надо, балбес? — спросила, крепясь, Гульшат, чуть приоткрыла дверь, держа тапок наготове, и попробовала рассмотреть,
У двери не было ни рыбы, ни самки, ни кошачьих нот. Был половичок, почти нетронутый. Зато дверь была тронутой. Процарапать пупырчатую пленку, затягивавшую сталь, животное не смогло, но блеску в углу поубавило. Без перекуров скреблось.
— Квартиру перепутал, дурак? — поинтересовалась Гульшат.
Котенок поднял голову и мяукнул длинно и почти беззвучно.
Понятно, что кокетничал, пытаясь разжалобить. Но талантливо ведь.
А талант следовало поощрять.
Гульшат подумала и прикрыла на секунду дверь, чтобы скинуть цепочку. Котенок заорал уже вполне в голос, хорошо поставленный. Гульшат чуть не усмехнулась, распахнула дверь — вскочивший было гость замолчал и присел, — и предложила:
— Ну входи.
Кот сидел, внимательно рассматривая Гульшат. Входить он не собирался.
— А чего орал тогда? — спросила Гульшат.
Кот беззвучно зевнул.
Гульшат сделала вид, что закрывает дверь. Кот настороженно приподнялся и разверз пасть.
— Ну давай, давай, — пригласила Гульшат, снова распахивая всё настежь.
Кот сел.
Гульшат вздохнула и побрела на кухню. Кажется, в холодильнике оставалось молоко.
Молока все-таки не было. Был пакет непросроченного катыка — Айгуль за этим следила строго. Гульшат рассудила, что если коты любят молоко, то кисломолочные продукты должны как минимум терпеть, и принялась искать подходящую плошку, чтобы разогреть катык и подманить им животное. А то заболеет, орать не сможет — из профессии погонят.
Тут Гульшат вздрогнула и чуть не выронила посуду, потому что животное уже терлось о ее ногу. На звон и бряканье прискакало, не иначе.
— Вот ты жук, — укоризненно сказала она, убрала ногу, но котофей описывал восьмерки вокруг с такой скоростью, что голова закружилась от ряби. Гульшат вздохнула, выдавила полпакета в плошку, осторожно перемещаясь и бормоча: «Ну погоди, не ори», поставила катык в микроволновку и полминуты морщилась под гуденье печки и отчаянные вопли вымогателя, который уже примеривался когтями к махровым носкам. Гульшат стало смешно, впервые за последний месяц, и тут же стыдно — нашла когда смеяться.
Она буркнула:
— Жри, бандит.
Стукнула плошкой об пол. И тут же кто-то сказал по-татарски:
— Мыраубай, ты где?
Вкрадчиво сказал, но внятно. Рядом.
Дверь не закрыла, дура, подумала Гульшат, чего-то сильно испугавшись. Аж руки затряслись. Кот, не отвлекаясь, лакал катык — громко, как собака.
— Мыраубай, — донеслось снова, уже громче.
Неужели в квартиру зашел, подумала Гульшат замороженно, нашаривая что-нибудь тяжелое. Нашарилась совершенно нетяжелая стальная кастрюлька, в которой Айгуль вчера делала кашу. Должны были еще ножи рядышком стоять, но Айгуль их, видать, спрятала зачем-то.
Гульшат одеревенелой ногой подпихнула кота в бок, чтобы он сам вышел на голос и все незваные гости убрались подальше. Кошак, даже не подняв головы, перешел на другую сторону миски.
— Мыраубай, иди сюда, — снова позвал голос от двери.
Он, кажется, не приближался. И звучал не слишком страшно. К тому же Гульшат с трудом представляла себе маньяка или насильника, подзывающего кошку на татарском языке. Вот пенсионера, колхозника или, например, библиотекаря — запросто.
Она прерывисто вздохнула и, не выпуская кастрюльки, решительно вышла в прихожую. Там никого не было. Зато с лестничной площадки донеслось:
— Песи-песи-песи.
Акустика играет, с облегчением поняла Гульшат и сказала на смеси русского и татарского:
— Это ваш кот, наверное, ко мне забежал. Вы заходите, пожалуйста.
— Извините, ради бога, вот вас беспокою, — сказал дяденька по-русски, вдвигаясь мелким шарканьем.
По-русски он говорил с заметным акцентом и выглядел в самом деле крайне безобидно: зализанные пегие волосы, круглый нос с мелким синим узором, темные дряблые щечки в стороны, одет как клоун — в клетчатую безразмерную фланельку, разношенные трикошки, заправленные в темные носки, и слишком мелкие фетровые тапки.
Типичный, в общем, пенсионер, хотя по возрасту еще не подходил — вряд ли старше пятидесяти. Но, может, инвалид, например, по зрению — очень уж беспомощно он щурил глаза, которые не вмещались за толстенными стеклами.
Дяденька робко улыбнулся Гульшат, ненадолго став старее и симпатичней — морщины брызнули к вискам и ушам, — потупился и позвал:
— Мыраубай, бандит такой, иди быстро уже!
По-русски позвал, из вежливости. Произношение Гульшат его не впечатлило. Гульшат стало обидно, и она громко велела по-татарски:
— Мыраубай, быстро к хозяину иди.
На кухне слабо заскрежетало: кот возил миску по полу. Хозяин немножко подождал со склоненной головой и пожаловался:
— Не слушается. Маленький еще, глупый совсем.
Гульшат кивнула, сдерживаясь. Опять накатило. Она кивнула в ответ на робкие жесты дяденьки и отвернулась, не слушая, как он дошаркивает до кухни и как там вдруг что-то громыхает и взревывает. Она полагала, что дедочку придется выковыривать придурочного питомца из катыка минут пять, так что будет время и прореветься, и утереться. И сильно вздрогнула, услышав за плечом:
— Дочка, что случилось?
Гульшат умом еще выбирала между «Какая вам разница» и «Какая я тебе дочка», а все вокруг ума уже выло, рыдало и тряслось, уткнувшись носом в фланелевую подмышку и немного — в тонкие ерзающие ребра под пушистой шерстью. Слово «дочка» переломило смеситель — хлынуло сильно и сразу. Фланелевая подмышка пахла не потом и не старческими болезнями, а лавандовой добавкой к стиральному порошку, вокруг стало тепло и покойно, и по этому покою удобно лились слезы-сопли вперемешку со словами. Гульшат рассказала все: и про маму, которая умерла, и про папку, который ее убил, говорят, и девицу эту с завода почти убил, говорят, которая его любовницей была, говорят, как будто у папки могла быть любовница. И про то, что бред это полный, никто не верит, и Гульшат первая — а против сказать ничего невозможно, ни ей, ни Айгуль, ни следакам этим чокнутым, которые ходят, и ходят, и ходят, и спрашивают. А мамы нет. А папка в тюрьме. И смысла нет никакого ни в чем.