За тех, кто в дрейфе !
Шрифт:
— Это хорошо, если веришь. Евгений не заикался мне про те случаи, скромный, тоже хорошо. А Вениамин?
Семенов вздохнул.
— Устал я от него, намаялся за две зимовки.
— И позвал на третью? Не лукавь.
— Никогда не знаешь, чего от него ждать. По теории Степаныча Филатов гарантирован от простуды, кровь — что твой кипяток! Ни одной зимовки без драки.
— Осокину он врезал по справедливости.
— По справедливости, говоришь? — Семенов провел рукой по горлу. — Вот где она у меня сидит его справедливость! Если б сдержался, не дал волю рукам — и Белка была бы жива, и станция бы ходуном не ходила. Не подумал ведь об этом, смыл, как мушкетер,
— Она никогда не бывает высокой, — возразил Кирюшкин. — Нет такого прейскуранта, Серега. Ты, конечно, прав, Белку не вернешь и что станция ходуном ходит — правда, а не думаешь ли, что в конце концов все склеится и будет покрепче, чем было?
— Вот это поворот! — Семенов с интересом посмотрел на Кирюшкина. — Каким же образом?
— А таким. Считай, что Вениамин вскрыл нарыв — и больному полегчало. Выздоравливает больной, так-то!
Семенов присвистнул.
— Пургу разбудишь, свистун!.. Вчера я был дежурный и таскал ему еду, как официант. Если две недели назад волком смотрел, то вчера — "спасибо, дядя Вася" и на глазах слезы.
— Разжалобил? — усмехнулся Семенов.
— А ты не язви. Я с ним долго говорил, он не конченый. Да погоди рукой махать, я побольше тебя и видел таких и судил! Помнишь Бугримова Петра? Хотя нет, ты его не знал, до тебя дело было. Он мне Машу простить не мог, сам на нее виды имел. Я снарядил упряжку на охоту, а он втихаря из моего карабина обойму вытащил, чтоб я зря съездил. Однако вместо оленей мишка голодный попался, только собаки и выручили. Месяц Петра на бойкоте держали, зато потом какой парень был!
— Не подбивай клинья, дядя Вася. Бугримов одному тебе мстил, а Осокин, это ты сам сказал, всему коллективу в душу плюнул.
— Согласен. И все же подумай, поговори с ребятами и с ним самим. Нет такого подлеца, из которого нельзя было бы сделать человека. Он не весь прогнил, верхушка только чуточку занялась, это я тебе точно говорю. Мучается он, страдает, а из страдания человек может выйти либо навсегда озлобленным, либо очищенным — это не я придумал, так в жизни бывает.
Семенов покачал головой.
— Эх, дядя Вася, очень любим мы сначала казнить, потом миловать, восхищаясь собственной сердобольностью. Только боком нам выходит такая доброта! Ты говоришь: мучается, страдает. А спроси самого себя: страдал бы он, если б не его, а невиновного Филатова осудили на бойкот? Мучился бы угрызениями совести? Не верю я в быстрые раскаяния, дядя Вася, в них больше игры на публику. Да ты пойми, не потому он раскаивается, что Белку убил и на Филатова хотел свалить, а потому, что через месяц полеты начнутся и он боится, что я выгоню его со станции с волчьим билетом!
— Знаю, что хочешь выгнать, — кивнул Кирюшкин, — потому и затеял этот разговор. Выгнать легко: черканул пером по бумаге — и нет человека. Был да весь вышел. Много я таких видел, которые пером биографию человека меняли, только ты вроде другой крови. Подумай, крепко подумай, Сергей.
— Подумаю, — миролюбиво согласился Семенов. — Ты не обижайся, дядя Вася, я ведь тоже не очень уже молодой, всякого повидал. Осокин в Арктике человек случайный, когда-то он обязательно должен был себя показать. На Льдине такой человек особенно опасен, слишком нас здесь мало, раз-два и обчелся. Одного заразит, другого — и кончился коллектив. Так что пока останемся при своих, идет?
Вставая, Семенов увидел на полу листок, поднял его, улыбнулся и с выражением прочитал:
Отец-командир Ненавидит— Вениамин обронил, — с легкой грустью сказал Кирюшкин. — Ты ничего не видел, обещаешь?
— Пусть сочиняет на здоровье, — засмеялся Семенов, — за справедливость бороться времени меньше будет. Чего только обо мне не писали: и анонимки были, и "довожу до вашего сведения" с подписью, а вот эпиграмма впервые.
— Он не только эпиграммы, — оживился Кирюшкин. — Ты вот на него ворчишь, а он талант!
— Что ты говоришь? — деланно удивился Семенов.
— А то, что слышишь. — Кирюшкин вытащил из-под нар чемодан, открыл его и достал листок. — Чаевничали мы вечерком, вспомнил я остров Уединения в Карском море, где сразу после войны зимовал, про могилку заброшенную упомянул — кто-то из первых зимовщиков в ней остался, потом гляжу — забился Вениамин в угол и чего-то шепчет. Я удивился: неужто молишься, паря? А он мне — листочек: тебе, дядя Вася, на память. На, смотри.
На листке было написано: "Кирюшкину Василию Лукичу посвящаю". И далее следовали стихи:
НЕИЗВЕСТНОМУ Арктический остров невзрачный, Клубится туман, словно пар, На скалах суровых и мрачных Волнуется птичий базар. Построили станцию люди, Зимуют, воюют с пургой, О солнце, о бабах тоскуют, Мечтают вернуться домой. О нем почему-то забыли. Остался он здесь навсегда. Уныло звенит на могиле Из старой жестянки звезда. А время надгробие точит, Уж имя его не прочесть… Торжественно море грохочет В его безымянную честь. Зачем он на Север стремился? Учился, работал, как зверь? Замерз, утонул иль разбился — Никто не ответит теперь. На станции лают собаки И будни бегут чередой. Сухие полярные маки Склонились над ржавой звездой.— Ну? — нетерпеливо, с торжеством спросил Кирюшкин. — Поэт!
Семенов сдержал улыбку.
— Знаю, дядя Вася, он еще на Новолазаревской стихами баловался.
— Но как написал, со слезой! Голова-то какая!
Семенов все-таки улыбнулся.
— Согласен, стихи неплохие, только не надо, дядя Вася, преувеличивать. До настоящего поэта ему далеко.
— Женька твой и таких не напишет. — Кирюшкин сложил листок.
Здесь уже Семенов не выдержал и рассмеялся.
— Дался тебе Женька! — весело сказал он. — И пусть не напишет, он мне в дизельной больше нужен. Ладно, сдаюсь, дядя Вася, пошли обедать.