За Великой стеной

Демиденко Михаил Иванович

— У нас было собрание, — сказала она, не оборачиваясь. — Критиковали Мэй-мэй. За то, что она променяла своих на чужого, захотела легкой жизни.

— Как... критиковали?

— На собрании. Собрали всех с улицы. Потребовали, чтобы она признала свои ошибки, чтобы призналась перед всеми, что разложилась, обуржуазилась. А ты признал свои ошибки? — Женщина покосилась на меня через плечо, кутаясь в одеяло.

— Но мы ничего плохого не сделали...

— Да, видно, ты не знаешь нашей жизни. Не понимаешь... Нельзя китайской девушке встречаться

с иностранцем. Иностранец уедет, девушке отвечать придется. Ты ведь большеносый.

Мы подошли к двери, оклеенной синей бумагой. В комнате находились пять девчонок. Они встали, вытянулись, посмотрели на меня широко раскрытыми глазами. Не хихикали, не подмигивали друг дружке. Они были как испуганные птицы.

— Вот ее комната... это ее подруги. Тут она жила, — ворчливо сказала женщина. — У меня таких подруг нет, и я не хочу иметь... Они ее критиковали.

— Где Мэй? — Я вошел в комнату. — Где она? Что с ней?

— Ее нет, она уехала, — ответила девчонка с косичками и покраснела до слез.

— Куда?

Девчонка отвернулась и заревела. Плечики вздрагивают, и косички подпрыгивают на спине.

— А-а-а! — заворчала хрипло женщина, еще плотнее кутаясь в одеяло. — Теперь ревут. Что же на собрании молчали, не защищали подругу? Нет ее, Хао Мэй-мэй, нашей маленькой учительницы. Ее послали на трудовую закалку. За то, что она не дорожила родиной, променяла своих на чужого. Ей захотелось личного счастья, вкусно кушать и красиво одеваться, как иностранные черти. Я тоже хочу вкусно кушать. У меня пятеро детей, и они тоже хотят. Я ничего не говорила на собрании Я ее понимаю. Да! Можете меня следующий раз тоже критиковать. Слышите! Не активистки вы, а дуры. Не могли защитить подругу. Она вам рассказала об этом парне, а вы... Дуры! Каждая из вас захочет иметь ребенка, захочет, чтобы он был сытым. И это контрреволюция?

Откуда-то появился Лю-переводчик. С ним охранники. Как они оказались в доме Хао Мэй-мэй? Позднее я узнал, что меня увидели военные, как я вез рикшу. Они позвонили в свою часть, те на аэродром.

По дороге домой я твердил как заведенный: «Моя машинка бьет!.. Моя машинка бьет!»

Только эту фразу.

12

Из Пекина пришла бумага, в которой китайское правительство благодарило меня за помощь в развитии народного хозяйства КНР. К бумаге была приложена медаль «Дружба», к медали розовое удостоверение за подписью председателя Мао.

Лю зачитал послание от местного руководства: «Теперь мы сможем самостоятельно идти дальше... Догоняя и перегоняя... Теперь у нас новый этап — этап взаимного обмена опытом и взаимной учебы...»

Мне было не до тонкостей формулировок. Я чувствовал себя слишком усталым.

Самое страшное, я не мог никак выяснить, где же находится Мэй-мэй, какой у нее адрес и что с ней...

Я писал, звонил. Все без толку. На мои запросы не отвечали.

Меня отправляли в Союз первым же рейсовым самолетом.

Была надежда, что транзитный самолет окажется набитым до отказа, и я еще

выгадаю день-два, найду хоть какой-нибудь след Мэй. Меня втиснули сверхкомплектным пассажиром, багаж пообещали доставить в Урумчи следующим рейсом.

Простился с друзьями. Не со всеми, правда. Гаврилов лежал в госпитале тоже из-за купания в реке. Поддубный пообещал навести справки о Мэй-мэй. Как? Ведь языка он не знает, связан официальным положением по рукам и ногам.

— Попробуй в Москве, через посольство, — посоветовала Маша, сама не веря в сказанное.

— Попытаюсь...

Маша расплакалась. Потом сказала бодро:

— Не падай духом, падай брюхом!

Чудный парень наша Маша!

Ян Хань не пришел провожать: занят. Он теперь стал большим начальником.

Прибежал повар Ван, сунул на память гравюру с видом Вань-шоу-шаня. По сей день гравюра висит у меня над столом как память о дружбе. А я завещал ему волнистых попугаев. Маше нельзя было поручить такого тонкого дела, как попугаи.

Под плоскостью стоял бензовоз. Я с грустью поглядел на машину...

Вижу, выходит в комбинезоне Сюй, Боря. Подошел.

— Веня, не обижайся. Я насчет собрания... Сам понимаешь... — Он оглянулся. — Помнишь про Цзянь Фу?

— Сюй, я не в обиде. Выше голову! Перемелется, мука будет. Как насос-то, гоните? Работает на трех тысячах оборотов?

— Нет... Перегорел. Вручную качаем... До свидания, Вэй! Не забывай.

Я вошел в самолет. Убрали сходни. Загудел мотор.

Я не смотрел, как отрывались. Уже темнело. Вдоль полосы горели светофоры. Знакомая картина.

Только вдруг кабину самолета залило светом. Мы поднялись выше, здесь еще царствовало заходящее солнце. Сразу сделалось легче — без солнца человеку становится скучно.

И до крика резанула мысль, что улетаю навсегда, что там, внизу, осталась моя Мэй и, может быть, никогда я ее не увижу. Никогда!

Я приподнялся в кресле. Захотелось посмотреть вниз, в темноту, туда, где осталась моя любовь...

Неожиданно увидел на лацкане пиджака соседа точно такую же медаль, как у меня, китайскую медаль «Дружба».

— Посмотри, посмотри... — вдруг заволновался сосед. — Горит земля. Силы народные и деньги летят на ветер. Ни один из героев Салтыкова-Щедрина не додумался бы до такого головотяпства...

Я прильнул к иллюминатору.

В этой части Китая населенные пункты сравнительно редки. Вот проплыло внизу что-то вроде городских огней. Но ведь деревни не электрифицированы.

— Костры, что ли? — спросил я.

— Садись, не расстраивайся, — по-своему истолковал сосед мой вопрос. — Большой скачок! Черт знает что... Доменные печи деревенские. Лечу с Ань-шаня, там производство сворачивают. Я металлург. — Он нервно расстегнул внутренний карман пиджака, стал показывать какие-то дипломы, документы. — Металлург! Посмотрел бы под Тайюанем. Огромный завод мы выстроили, помогли. Вон впереди сидят ребята с Тайюаня. А кругом эти печурки. Тьфу! Ничего не понимаю! Как во сне...