За волной - край света
Шрифт:
Баранов поднялся, походил, пригибая голову под низким потолком, сел к очагу. Все, что услышал, и поразило и восхитило его. «Какие люди,— подумал,— какие сильные люди». И, не глядя на Зайкова, решил: «И он вот из этих же. Нет, не пустяком обошлась для него охота. А рисковал-то, рисковал из-за нас».
Наутро Потап Зайков подняться с лавки не смог.
Собаки шли с лаем.
Тимофей Портянка соскочил на снег и придержал нарты, пропуская вперед упряжки. Идущие по нетронутому снегу первыми отдавали слишком много сил, быстро уставали, и он решил: будет лучше через каждую версту менять упряжки, прокладывающие
Ватажники шли на собаках, привезенных с Большой земли. Они были крупней коняжских, широкогруды, тяжелы и могли больше брать весу на нарты, но уступали в беге по неровным, торосистым льдам, и Тимофей распорядился, чтобы нарты ватажников шли первыми, дабы не растягивать отряд. Коняжские упряжки равнялись по ним, и ватага шла плотным, сбитым ядром.
Каждая верста давалась трудно. И первое, что мешало продвижению ватаги, были жгучие аляскинские ветры. Ветер затруднял дыхание, толкался в грудь, бил в лицо, врывался в рукава кухлянок. Заходя то справа, то слева, по нескольку раз в день ветер менял направление. Резкие его порывы слепили собак, но они упрямо шли и шли вперед, ведомые чутьем да понятными только им приметами. С заиндевевшими, обмерзшими мордами собаки рвались через снежные заносы почти вслепую и, казалось, чудом выдирали нарты из сугробов, пробивались через высокие замети. А когда, казалось, нартам уже никак не взять тяжелую преграду, вожаки, косясь и скаля зубы на упряжки, неистово и бешено взвывали, и собаки, будто обретя новые силы, вырывали нарты из снежного плена.
Ватага упрямо шла и шла вперед. Хриплые голоса летели над ледяными полями:
— Хок! Хок! Хок!
Ветер, ярясь, вздымал и закручивал снежные сполохи, ломил тараном.
Не меньшим злом были скрытые снегом провалы во льдах. Казалось, ничто не говорило: вот, в следующий миг перед нартами разверзнется глубокая, широкая щель. Впереди, как и до того, лежал ровный снежный покров, с дымящейся по нему порошей. Но вожак упряжки неожиданно садился, и собаки останавливались, сбивались в кучу, путая упряжь. Это, без сомнения, означало: впереди провал. Надо было слезать с нарт, осматривать разошедшийся лед, с осторожностью переводить через него собак, перетаскивать груз и нарты. Три-четыре часа такого хода — и люди от усталости валились с ног, но время не ждало.
Тимофей торопил ватагу.
Два дня назад отряд перешел пролив, отделявший остров Кадьяк от матерой земли, и теперь двигался вдоль побережья. Портянка надеялся, что здесь идти будет легче, однако оказалось не так.
Побережье было изрезано большими и малыми бухтами. К морю выходили скалы, далеко выступая за линию прибрежной полосы. У скал, взметенные предзимними штормами, громоздились завалы битого льда. Обходить их было трудней, чем двигаться по торосистым морским полям. И отряд сошел с прибрежной полосы, проложив тропу в версте от берега.
Тимофей оглянулся через плечо и увидел низкое солнце. Зимний день подходил к концу. Торосы в косых лучах опускавшегося к горизонту тусклого северного светила прочерчивали по льдам длинные синие тени, и Тимофею показалось, что он видит не застывшее снежное плато, но вздыбившееся высоченными гребнями море. Белые промежутки между торосами были подобны пенным полосам, а громады торосов, обращенные к взору черными, затененными сторонами, вздымались, как валы, поднятые тайфуном. Портянка знал, что конец зимнего дня — лучшее время для продвижения отряда: ватага уходила от солнца, в эти короткие минуты отдыхали глаза у людей и собак, и отряд двигался намного быстрей, чем в сиянии дня. Но знал он и то, что медлить со стоянкой негоже,— в темноте было намного труднее разбить лагерь и расположиться на ночь. И все же затягивал время, хотя и считал минуты до мгновения, когда надо будет дать знать о повороте к побережью. Минуты эти давали версты... Наконец он решился, крикнул и замахал рукой передовым нартам.
Отряд вышел к устью неизвестной речушки, берега которой поросли черным кустарником и невысокими рябинами, ярко горящими пунцовыми гроздьями ягод. Место для стоянки выбрали под скалой, в закрытом от ветра распадке.
Люди Севера ценят минуты отдыха, и на привалах не нужно никого ни торопить, ни подгонять.
Как только останавливались нарты, первой заботой было накормить собак. Псы с голодным урчанием хватали на лету куски юколы и укладывались в снег, никогда не пытаясь отнять друг у друга долю. Юкола была каменной, но клыки северных собак казались тверже камня и с необычайной поспешностью рвали, дробили мороженую рыбу.
Ватажники и коняги рубили кусты, валили хрупкие на морозе рябины, и по всей стоянке уже загорались костры, нанося теплый дымок. Его вдыхали с облегчением, как обещание долгожданного покоя. И даже собаки, несмотря на голод, поднимали морды от долгожданной юколы и трепетными ноздрями втягивали горьковатый, но, наверное, и для них сладостно пахнущий жизнью дым костров.
Над огнем навешивали котлы, набитые льдом и снегом, а вкруг пламени накладывали из веток и мха настилы для сна. Вода бурлила в котлах, и лица людей добрели.
Евстрат Иванович провиантского припаса для похода не пожалел, и Тимофей был щедр. Котлы на кострах загружались обильно. А сон валил ватажников, и руки медленнее и медленнее тянулись к вареву. Сон костяной индейской иглой зашивал накрепко веки, однако люди никогда не забывали нарубить веток достаточно, чтобы огонь не угас до утра.
Собаки, как и люди, располагались вкруг костров, замыкая спящих живым, чутким к любому звуку кольцом.
Люди спят без сновидений, когда дневная тропа так трудна, что человек уходит в сон, словно опущенный в воду камень. Так спал и Тимофей Портянка, весь отдавшись отдыху. Разбудил его толчок в плечо. Тимофей откинул укрывавшую его шкуру оленя. Прямо в лицо ему смотрели настороженные, вопрошающие глаза старшего из коняжских воинов. На ресницах коняга белел иней.
— Русский хасхак!— сказал старший из воинов.— Я нашел следы человека на побережье.
— Чьи следы, где?— хрипло со сна, с тревогой спросил Тимофей.
— Пойдем,— сказал воин,— я покажу.
Тимофей разом поднялся, но кухлянка примерзла к
ложу из ветвей талины, и он с усилием оторвал ее от жестких прутьев. Весть о следах вблизи стоянки полностью завладела его вниманием.
Лагерь еще спал. Тимофей хотел было разбудить кого-нибудь из ватажников, но старший воин остановил его. Обойдя едва дымящее кострище, он ступил в сторону и легко побежал вперед на коротких лыжах. Тимофей поспешил следом. Несколько собак увязались было за ними, но старший воин свистнул им, и они остановились, с недоумением глядя на уходящих из лагеря людей.
Пройдя прикрывавшую стоянку от ветра скалу, безлесным лбом нависшую над морем, старший воин повернул на прибрежную полосу и полез по крутому подъему.
Тимофей едва поспевал за ним.
Светало. Зимний день зарождался узкой полосой серевшего у края горизонта неба. Однако в предутренней синеватой морозной мгле была отчетливо видна фигура быстро уходящего вперед воина, кустарник, скала, изрезанная ломаными трещинами.
Снег был легок и сыпуч, лыжи тонули в нем так глубоко, что каждый шаг стоил сил, и Тимофей, хотя мысли его были заняты следами неизвестного человека, невольно подумал: «Такого снега никогда не бывает на моей Курщине». Это был северный снег, рожденный суровым морозом.