«За землю, за волю!» Воспоминания соратника генерала Власова
Шрифт:
В заключение этой главы хочу напомнить о внешнем оформлении наших формирований. Как было упомянуто вначале, форма осинторфских формирований была советская. Чтобы людям было легче разобраться, знаки различия для командного состава тоже были взяты советские (красноармейские), но с петлиц перенесены были на погоны (в Красной Армии еще погон не носили). Но для кокарды головного убора были взяты цвета русского национального флага — бело-сине-красный. За неимением подходящего материала они делались из материи и картона. Конечно, и флаг наш был бело-сине-красный. Этим флагом не по принуждению, а добровольно обзавелись все наши роты и команды.
Таким образом, в течение первых четырех месяцев сформированы были пять стрелковых батальонов, батарея легких орудий, курсы усовершенствования среднего командного состава (после кровопускания в Красной Армии в 1937 году и пополнения ее
Всеми упомянутыми формированиями, начиная от начальника штаба, майора Генерального штаба Риля и кончая заведующим автомобильной мастерской, у нас командовали и распоряжались вчерашние военнопленные, и дело шло блестяще. У нас не было даже гауптвахты, и только потом пришлось обзавестись ею, после одной провокации со стороны большевистской агентуры, но об этом будет речь впереди.
В середине мая Иванов и Сахаров поехали в лагерь военнопленных к командующему советской армией, очутившемуся в германском плену, генерал-лейтенанту Лукину с предложением принять наши формирования и развернуть русскую освободительную борьбу. Генерал Лукин наотрез отказался от сделанного ему предложения. Этот отказ был тогда для нас большим разочарованием, но и большим отрезвлением, ибо если бы даже генерал Лукин не отказался, то для возглавления освободительной борьбы он был человеком неподходящим… Не говоря о том, что он и в плену оставался преданным партии и правительству — таким он себя показал, — он был тяжело ранен, с ампутированной ногой и поврежденной рукой, с расшатанными нервами, желчным и брюзгливым человеком — другими словами, неработоспособным. Надо было искать другого. Мы не могли себе представить, чтобы все русские генералы под коммунистической диктатурой были заняты только своей карьерой, закрывая глаза на все ужасы, творимые над беззащитным народом. Да, наконец, не могли же они так легко простить пролитую невинную кровь десятков тысяч своих же товарищей? Да ведь на их глазах репрессированы десятки миллионов неповинных людей, из которых одни были умерщвлены в застенках ЧК, НКВД, МГБ, а другие медлсшю умирали в концлагерях. И если тем не менее маршалы и генералы остаются лояльными по отношению к власти, то становится страшно от представления себе психологии таких генералов. (Да простят мне те старшие и младшие офицеры Красной Армии этот мой укор, кто хотел бы подняться на борьбу против режима, но не имел возможности.)
Взаимоотношения между РННА и местным населением
На оккупированной немцами территории во время минувшей войны остались 50–60 миллионов населения на милость победителя. При гитлеровских порядках по отношению к побежденным этому беспризорному населению приходилось очень трудно. Оно страдало морально и материально. Обманутое в своих надеждах найти в лице немцев спасителей от коммунизма, теперь оно нищенствовало, и требовались большая энергия и виртуозная изобретательность, чтобы как-то просуществовать. Положение населения усугублялось еще и тем, что при большевиках все жизненные ресурсы были огосударствлены, а при немцах все государственное считалось трофеем. Для оставшегося на местах населения собственности как при большевиках не было, так и при немцах не стало. Таким образом, народ сразу же оказался в полной зависимости от новых хозяев.
При этом нужно заметить, что и в мирное время, перед войной население не жило на широкую ногу; уцелевшие от бомбардировок дома в городе десятками лет не ремонтировались, улицы и дороги были в ужасном состоянии, народ был одет бедно. Поэтому, когда красные отступили и пришли немцы, у населения не было никаких запасов. Жизнь и смерть теперь тоже зависели исключительно от новых хозяев. В особенно тяжелом положении в этом отношении очутились горожане и рабочие. Я бы сказал, что рабочим приходилось, пожалуй, хуже всего, ибо у горожан в какой-то мере существовал налаженный аппарат питания, а рабочие остались беспризорными, вернее, их семьи, старики, жены и дети, ибо сами рабочие целиком отсутствовали: одни ушли с армией, оставшиеся скрывались в лесах. А раз кормильцы ушли — семьи остались на произвол судьбы и стали голодать. В этот тяжелый период положение спасала деревня. С уходом красных колхозники остались хозяевами всего колхозного имущества и спрятанных от немцев продуктов. И, конечно, часть спрятанного какими-то тайными путями просачивалась в город.
Вот в такое прискорбное время ранней весною 1942 г. и прибыли мы в Осинторф, где центральный поселок был еще занят семьями рабочих и беженцами. Я бы не сказал, что нас встретили с распростертыми объятиями, но и антипатии проявлено не было: население заняло выжидательную позицию. Однако этот первый холодок очень быстро стал исчезать, и люди все чаще и чаще приходили к нам за помощью по всем своим нуждам. А нужда была большая и в самом существенном — в питании. Теперь, вспоминая эти дни, могу охарактеризовать наши отношения так: чем больше мы познавали друг друга, тем больше сближались и тем теплее и отзывчивее относились друг к другу.
Возьмем для примера несколько случаев. Мы приехали в Осинтроф ранней весною, когда было еще холодно и земля в низинах была покрыта толстым слоем снега. Как-то из окна своей комнаты я увидел на другой стороне торфяного поля человек пять женщин, бродивших взад и вперед по черным пятнам земли. Меня эти женщины заинтриговали, и я спросил у одного из офицеров, что они могут там делать. Тот, не задумываясь, сказал, что они ищут картофель. Но о каком картофеле могла идти речь в такое время года? Я оделся и пошел к ним. Их было пятеро — в тулупах, в валенках, с мешками за спиной и с длинной, на конце заостренной палкой в руке. Мое появление их смутило. Поздоровавшись с ними, я спросил, что они тут делают, и получил ответ, что ищут картошку. «А много ли вы ее нашли?» В мешках оказалось с ведро грязевой жижи, в которой плавали какие-то кругляшки. Эта же жижа, просачиваясь сквозь мешок, широкой полосой протекала но спинам женщин до самого низа тулупа. У меня сердце защемило, узнав о том, что из этих полугнилых, полузамерзших картофелин эти женщины после того, как их помоют, высушат и помелют с какими-то кореньями, спекут лепешки. На мой вопрос, будут ли такие лепешки съедобны, женщины, перебивая друг друга, заявили: конечно, у их детей болят животы и они плачут, но что можно сделать? Чем-то нужно кормить… «Уложила я своих не накормленных, — говорит одна, — а они не засыпают и все просят есть… только когда заснули, смогла сама плакать».
Мне стыдно стало смотреть этим женщинам в глаза, стыдно за себя и за всех мужчин, доведших наших жен, матерей и детей до такой страшной трагедии взаимной грызней. (Вспоминая теперь об этом случае, думаю, что трагедия, выпавшая на долю русской женщины и ее детей, — одна из самых страшных страниц истории российского лихолетья.) Я повел этих женщин в штаб и распорядился интенданту выдать каждой но буханке хлеба и зачислить на работу и на довольствие в хозяйственной части. Со временем у нас стало 65 таких женщин. А затем открыли в Центральном поселке нечто вроде детского сада, куда матери приводили своих детей на целый день, а питание им шло из нашего неприкосновенного запаса.
Весна 1942 года была дождливая, сырая и холодная, и казалось, что холоду конца не будет. Гражданскому населению в валенках ходить уже нельзя было, обувались кто во что горазд, но большинство женщин ходили босыми. От одного такого вида кожа на голове стягивалась и по телу пробегала дрожь. И вот как-то приезжает к нам добрейший Зеебург. Когда после обеда мы остались с ним одни, он вдруг спросил меня: «Проезжая через поселок, я заметил, что почти все женщины ходят в новых сапогах. Откуда они их взяли?» Не задумываясь, я ответил, что, очевидно, нашли спрятанный красноармейский склад. А он прошелся раза два по комнате, подошел ко мне и, положив руку на плечо, сказал: «Махен зи дас вейтер» («Продолжайте так же делать»).
Берлинской эмиграции не нужно было объяснять, что русскому населению в оккупированной зоне тяжело живется. Там об этом знал каждый. Поэтому летом 1942 года Анна Митрофановна Сахарова и моя жена, Евгения Константиновна Кромиади, открыли сбор женской одежды, белья, обуви, а также иголок, пуговиц, ниток и т. д. Набрали шесть больших ящиков, которые ухитрились через ОКВ выслать в Осинторф: все эти вещи поступили в распоряжение нашего священника, отца Гермогена, который раздавал их не только осинторфкам, но и женщинам окружающих деревень.