Заблуждение велосипеда

Драгунская Ксения Викторовна

У НЕГО ОТРОСШИЕ,

СЕДЫЕ ДОБЕЛА ВОЛОСЫ НА ПРЯМОЙ ПРОБОР,

КИРПИЧНОГО ЦВЕТА ЛИЦО,

ПАЛКА В РУКАХ.

ОН ИДЕТ И СТРАШНО КАЧАЕТСЯ, СЛОВНО ВОТ-ВОТ УПАДЕТ,

НО НЕ ПАДАЕТ,

А ИДЕТ И ИДЕТ, КАЧАЯСЬ…

Мы с подругой Машей, маленькие, трехлетние, прячемся за спину ее бабушки.

— Вот беда, — негромко говорит Машина бабушка, — Твардовский-то опять пьяный совсем…

Страшно, хочется зареветь во весь голос, но я знаю, что настоящие мальчики не плачут.

В детстве я хотела стать мальчиком. «Если хорошо кушать, слушаться и не хныкать,

то вырастешь мальчиком», — говорили мне, и я давилась ненавистной кашей, терпела, когда мазали йодом разбитые коленки, и изо всех сил старалась притворяться, что ни капельки не боюсь оставаться одна дома по вечерам.

Зато я стану мальчиком!

Обман, подлый обман…

Мальчикам можно пачкаться, падать и рвать одежду. Им не надо расчесывать волосы и заплетать косы. Даже если они у них рыжие, их можно постричь как-то покороче, и никто не будет приставать.

— Ой, какой цвет волос интересный! А бровки — черные! Ой, и реснички тоже черные! Ну надо же! Это же надо! Мама — блондинка, папа — брюнет, а девочка такая рыженькая! Это в кого же она у вас такая?

— В Розу. — Маме уже надоело объяснять. — У Виктора была родственница в Гомеле, Роза, рыжая, ее в концлагере сожгли.

Мальчики играют в войну и в машинки, им не надо пеленать твердых пластмассовых пупсов. Я не умею пеленать пупсов, и девочки в детском саду смеются надо мной. Еще я медленнее всех ем, последняя остаюсь за столом, и воспитательницы злятся, грозятся кормить меня большой кривой ложкой. Страшно! Мои волосы не хотят послушно сидеть в косичках, как туго их ни заплетай. Я лохматая. Мои капроновые банты всегда мятые и скрученные.

И все время очень хочется домой.

Зато я умею читать. Читаю быстро, как взрослая. Пока все играют и орут, я читаю вслух двум-трем своим друзьям.

Подходит Паша Коган.

— Ксюша, а правда, что ты обещала Егору выйти за него замуж?

— Правда.

— Но ты же мне первее обещала.

— Ну и что? Сначала за тебя, потом за Егора. А с тобой буду дружить.

— А… Ладно. Но Юрка Андреев говорит, что ему ты тоже обещала.

— Да. Потом, после Егора.

— А…

— И потом еще за Антона, и за Володю, когда стану старенькая. И мы все будем дружить.

Успокоенный, Паша уходит.

С мальчишками дружить гораздо лучше. Вместе с ними мы тайком проносим в спальню черный хлеб, чтобы сушить сухари — побег затеваем.

Вместе с ними, и еще с девочкой Сашей Табаковой, придумываем пытки для воспитательниц. Связать и кормить манной кашей с комками или молочной лапшой с жирными желтыми пенками, огромной и страшной кривой ложкой запихивать в их намалеванные, помадные рты.

Самое лучшее — играть с Егором Михалковым в войну. Это обычно вот как: Егор — солдат, а я — жена.

— До свиданья, жена, — говорит мне Егор. — Ухожу на войну. Вот тебе деньги на хозяйство.

И дает мне копейку.

Дальше можно спокойно читать или играть с другими, Егор где-то воюет, а потом возвращается:

— Здравствуй, жена. Мы победили.

И опять

все своим чередом, каждый играет во что хочет.

А вот полный, кареглазый улыбчивый мальчик, о котором воспитательницы шепчутся. Это Алеша со смешной фамилией Кольцатый, мы все его жалеем, потому что они совсем скоро уезжают в Израиль, а ведь там война…

— Так, это что такое?! — Голос воспитательницы перекрывает детский гомон в группе. — Это что еще такое? Коган, Михалков, Андреев, Фрейдлин!

Мальчишки, которым я обещала выйти замуж, нарисовали на своих руках, на запястьях, красной шариковой ручкой сердце, «пронзитое» стрелой, и написали «Ксюша».

Женихов построили и ругают.

— Это как теперь отмывать?! Это кто будет отмывать?!

Меня не ругают. От злости на мальчишек забыли? Или просто махнули на меня рукой — лохматая, не умеет пеленать кукол, родители забывают принести туалетную бумагу и забирают всегда последнюю…

Но сегодня довольно-таки вовремя за мной прислали брата.

Брат «получает» меня и говорит таинственно:

— Сейчас увидишь, что у нас теперь есть! Такое… Представить себе не можешь!

Я умираю от любопытства. Что же это? Неужели собаку завели?

Идем в метро. Брат крепко стискивает мою руку — боится, что я по своей «патологической» худобе провалюсь в щель между платформой и вагоном.

Приезжаем на Каретный.

— Ты посмотри, что у нас тут! — радостно говорит мама. — Мечта сбылась!

Ну точно — собаку взяли!!!

Она ведет меня в спальню.

Там в углу стоит огромное, от пола до потолка, зеркало с колоннами и в рамке с резными завитушками.

— Это настоящее псише, — радостно и со значением говорит мама.

Да ну… Лучше бы пса, псинку, песика…

А мама недовольна, что я не радуюсь.

Взрослые сидят на кухне, ужинают, может быть, празднуют приобретение уродского «псише».

Я решаю потренироваться пеленать, беру жесткую крупную куклу, тряпочки и начинаю. Так, сначала «с ручками». Это сюда, это сюда… Не получается. Что-то откуда-то торчит, какие-то неровности, лишние куски ткани.

На кухне говорят про жизнь, рассказывают анекдоты, понижая голоса («это не при ребенке»), упоминают Галича и Солженицына. Хочется закричать, что я все слышу и прекрасно знаю эти фамилии.

То-то они все там, на кухне, удивятся!

Теперь попробую запеленать «без ручек». Вдруг так лучше получится? Раскладываю тряпочку на широком подоконнике. С одиннадцатого этажа видно Садовое, еще не расширенное, со старыми домишками посредине, лавчонками, забегаловками и «мебелирашками», как говорит мама. На Садовом — машины, машины, машины, такси — старые «Волги» с оранжевыми крышами, желто-синие милицейские «москвичата», похожие на божьих коровок «Запорожцы» и милые, с грустными лицами троллейбусы, дальние родственники слонов и бегемотов. Обожаю сидеть на подоконнике и смотреть на машины. Машины — вот это интересно, у них такие симпатичные лица с круглыми глазами. Машины — это да, это я понимаю.