Заблуждения капитализма или пагубная самонадеянность профессора Хайека
Шрифт:
«Трудящийся», живущий такой жизнью, уже не человек. В нем нет уже особых страстей и надежд, отличающих человека от всех животных. Поэтому он не представляет интереса для «искателей социализма». Некоторые из них пытались найти нужный им материал в общественных низах, среди неудачливых, порочных и просто преступных. Там человек еще способен на недолгий порыв. Но подлинным носителем извечного недовольства – следовательно, извечным «искателем социализма» – является только интеллигент. Психологической проекцией его искания и был так называемый «сознательный пролетарий». В прошлом веке! Теперь ему не на кого свалить свое дело.
Для того, чтобы могла существовать интеллигенция, нужно не так уж много настоящих интеллигентов. «Чтобы свершился величайший труд, достаточен один дух на тысячу рук» (Гёте). Рыцарство не могло бы сохраниться, если бы
Сколько бы ни было «довольных» интеллигентов, нашедших свое место, всегда должно быть небольшое число «недовольных». Иначе не будет никакого прогресса, и общество превратится в стоячее болото. Дело здесь не в выборе модели: «стационарное» общество долго не проживет, оно1/p начинает гнить. Если в нем есть механизмы, предотвращающие разложение, то нужны механизмы, охраняющие эти механизмы, и т. д.; и уже получается прогресс. Стагнирующее общество уничтожает «внешний враг»: если не степные кочевники, то СПИД. Стало быть, для сохранения западной культуры нужен прогресс – иначе она погибнет, как погибли все высокие культуры до нее. И, конечно, мы этого не хотим.
Недовольные интеллигенты должны иметь свою субкультуру, достаточно независимую от внешнего контроля. Следовательно, не должно быть регламентации их мышления и, в широких пределах, даже их образа жизни. Конечно, недовольство не может быть их единственным признаком: тривиальное недовольство сводится к неврозу. Творческое же недовольство проявляется в творческих достижениях. Так и отбираются подлинные интеллигенты. «Довольные» при этом всегда отпадают: у них нет стимула долго и трудно искать. Так возникает прослойка, которую можно назвать «интеллигентской элитой». Эмпирический факт состоит в том, что без нее невозможна настоящая университетская жизнь, а без университетов – невозможен прогресс.
Итак, из стремления общества к самосохранению вытекает необходимость прогресса и, тем самым, необходимость воспитания и сохранения интеллигентской элиты. А так как технический (и, следовательно, научный) прогресс, если не всякий другой, во всяком случае в интересах промышленников и торговцев, то возникает рынок творческих способностей – довольно узкий рынок с достаточно выгодными продажными ценами для тех, у кого они есть. Но «недовольство» редко относится только к единственной, например, к профессиональной деятельности интеллигента, особенно в гуманитарной сфере. Как правило, подлинно одаренный ученый одарен в различных областях – да и не только ученый. Часто ему удается подавить в себе «непрофессиональные» способности, но очень часто не удается; и как раз о таких случаях рассказывает нам профессор Хайек. Да и сам он из профессора экономики стал странствующим рыцарем, преследующим призрак социализма. Его недовольство было направлено против более одаренных коллег, которых он преследовал за их «социализм».
В более серьезных случаях недовольство подлинного интеллигента направляется против пороков общества, где он живет. Обычно еще в ранней молодости такой индивид присоединяется к некоторой «молодой группе старой культуры», как это описал Лоренц. Возникновение таких групп, создание их «лозунгов» и «идеологий» является именно функцией «недовольных интеллигентов». Идеологии «прогрессивных» групп, как мы увидим в дальнейшем, неизбежно «утопичны», то есть не поддаются рациональному обоснованию, а определяются глобальными ценностями культуры. Ясно, что функция «создания утопий» больше всего выпадает на долю тех недовольных интеллигентов, самая специальность которых связана с человеческими проблемами, т. е. гуманитарных ученых, писателей и художников. Они предлагают на рынке способностей не прямо свое «общественно необходимое» недовольство, а просто более высокие специальные способности, всегда (или очень часто) коррелированные с укорененным в их подсознании недовольством.
Если политический режим подавляет все формы такого недовольства, то в нем не вырастает интеллигентская элита и, следовательно, невозможен прогресс. Так обстояло дело в «соцстранах», и это было одной из главных причин их «застоя». В некоторой степени подавление недовольства происходит и в развитых обществах западного типа, т. е. «обществах массового потребления», где давление усредненного общественного мнения и принятых стандартов жизни стремится устранить все выдающееся и необычное. Это делается, как правило, с помощью экономических, а не физических способов принуждения: талантливому человеку, думающему и живущему «не так, как все», угрожает относительная бедность. Но если физическая униформизация мышления – путем уничтожения инакомыслящих – может быть почти эффективной, то экономическая униформизация только усиливает недовольство интеллигента, развивая в нем «комплекс мученичества» и гордость приносимыми жертвами. Представление о том, что верность своим убеждениям оплачивается неизбежными жертвами, глубоко коренится в западной культурной традиции.
Из предыдущего описания ясно, почему политический (и всякий иной) радикализм неотделим от самых выдающихся способностей. Эйнштейн мог заниматься своей физикой, не вмешиваясь в общественные дела, но тогда бы он не был Эйнштейном. Рассел мог всю жизнь рассуждать о гносеологии, не подвергая себя неприятностям газетной полемики и санкциям университетских властей, но тогда он не был бы Расселом. Даже если ученому удается подавить в себе все «слишком человеческое» (как это, может быть, удалось Ньютону и Дарвину), он создает самой своей работой мощное возмущение общественного мнения и революцию в человеческом мышлении – ньютонианство или дарвинизм. Впрочем, даже Ньютон не мог удержаться от еретических религиозных идей, и для своего времени был достаточно выраженным вигом, как и его друг Локк; а Дарвин не мог удержаться от публикации своих идей о происхождении человека. Когда Дарвин пришел к идее об эволюции видов путем естественного отбора, он записал в своем дневнике: «Я ощутил себя убийцей». Дневник его, слишком отражавший мучившие его сомнения и разрешение этих сомнений, в течение долгих десятилетий печатался с купюрами, сделанными его женой. Гений всегда коррелирован с фундаментальным беспокойством. Как я уже сказал, общество «демократического» типа применяет к недовольным интеллигентам относительно мягкие, преимущественно экономические санкции; тем самым, такое общество не совсем закрывает для себя возможность прогресса.
Полагаю, что я объяснил непостижимую для профессора Хайека склонность интеллигенции к социализму – и особенно самой одаренной, творческой интеллигенции. Эта склонность может уменьшиться лишь вместе с общим упадком интеллектуальной культуры, что и происходит в последнее время на Западе. Но, конечно, «прогрессивное» настроение университетской интеллигенции объясняется уже – вторично – способом образования в этом слое стандартов поведения и чувствования, то есть не только индивидуальной психологией, но и социальной. Дело в том, что в западном обществе существует «спрос на гуманитарную культуру», поддерживающий огромное число по-видимому ненужных ему факультетов и специальностей, и тем самым содействующий сохранению и воспроизводству гуманитарных профессий. Это социальное явление – в отличие от индивидуального психического свойства очень способных людей – нуждается в особом объяснении.
Зачем же, в самом деле, современному западному капитализму («расширенному порядку» профессора Хайека) нужны гуманитарные специальности? Начнем с того, что некоторые из них имеют для капитализма прямую практическую ценность. Вспомним, что экономика и право считаются гуманитарными специальностями, и если даже их преподают на особых отделениях, то издавна принято обучать будущих юристов и экономистов целому ряду гуманитарных предметов. Конечно, такая традиция в наше время кажется архаической. Теперь, может быть, было бы естественнее учить молодых людей конкретному бизнесу, как это делается в школах менеджмента, а не старомодным экономическим теориям, которыми так поглощен сам профессор Хайек. Но экономические решения, принимаемые правительством и частными кампаниями, затрагивают людей с исторически сложившимися вкусами, производственными навыками и образом жизни. Принято думать поэтому, что хороший экономист должен обладать определенными познаниями в истории, психологии, праве и текущей политике. Еще больше все это относится к юристу. Правовая система, сложившаяся в течение столетий, по самой своей природе архаична и очень медленно приспосабливается к требованиям рынка; напротив, рынок должен зачастую приспосабливаться к законам. Законы эти, особенно в англо-саксонских странах, могут быть очень старого происхождения и зависят от местных условий (например, в Америке от своих в каждом штате). Обычаи, от которых зависит законодательная и судебная практика, также очень связаны с традицией. Далее, отношения с другими странами, в том числе находящимися на «низших» ступенях развития и принадлежащими к другим культурам, требуют различных гуманитарных знаний, например, знания истории и языков.