Забрать любовь
Шрифт:
Макс смотрит на меня такими глазами, как будто искренне верит в мою непогрешимость. Я всегда хотела, чтобы рядом со мной был такой человек, как он, который обращался бы со мной так трепетно и нежно. Просто я не знала, что для начала этого человека нужно родить. Я подхватываю Макса на руки, и он тут же обвивает ручонками мою шею и начинает карабкаться вверх по моему телу. Это он так обнимается. Он этому только что научился. Я улыбаюсь в мягкие складочки у него на шее. «Будь осторожна со своими желаниями, — напоминаю я себе. — Они могут исполниться».
Нэнси
— Что-то, — шепчет она, — что-то я упустила.
Она покачивает головой, и ее подстриженные в прямое каре волосы раскачиваются, как у древней египтянки.
Нэнси — главная виновница того, что все мои рисунки пациентов Николаса, а также новые портреты — Эллиота Сэйджета, самой Нэнси и даже Астрид с Максом — теперь вставлены в рамки и украшают вход в больницу. До них эти серые стены были увешаны безликими произведениями художников, имитирующих Матисса. Но Нэнси говорит, что это начало чего-то большого.
— Кто бы мог подумать, что у доктора Прескотта такие потрясающие связи! — вслух размышляет она. — Сначала ваши портреты, а потом, возможно, фотографии его матери.
Когда я впервые к ней пришла, она энергично потрясла мою руку и поправила сползшие с переносицы толстые очки в черной оправе.
— Что при поступлении в больницу хочет видеть любой пациент? — разъясняла мне она. — Вовсе не бессмысленные цветные пятна. Он хочет видеть людей. — Она наклонилась вперед и вцепилась в мои плечи. — Он хочет видеть тех, кто выжили выздоровел. Он хочет видеть жизнь.
Она встала и обошла вокруг меня.
— Конечно же, за вами останется последнее слово относительно выбора и размещения работ, — спохватилась она. — Кроме того, мы оплатим ваш труд.
Деньги. За глупые картинки, которые я рисовала, чтобы привлечь к себе внимание Николаса, мне еще и денег дадут! Мои наброски будут висеть на стенах Масс-Дженерал и напоминать Николасу обо мне, даже когда меня не будет рядом.
Я улыбнулась Нэнси.
— Когда приступим?
Спустя три дня мы уже были заняты организацией выставки. Нэнси подходит к стене и меняет местами портреты мистера Кассельбаума и Макса.
— Как мне нравится это соседство юности и старости, — вздыхает она. — Осень и весна! Как это чудесно!
В дальнем конце выставки, возле стола администратора, на стене висит небольшая белая табличка с надписью «ПЕЙДЖ ПРЕСКОТТ, ВОЛОНТЕР». Никаких биографических данных, ничего о Николасе или Максе, и мне это приятно. От этого возникает ощущение, будто у меня вообще нет никакой истории, как будто я только что возникла из ниоткуда и сразу попала в свет прожекторов.
— Так, так… Главное, правильно все расположить! — кричит Нэнси, стискивая мою руку.
Мы в коридоре одни, не считая двух рабочих с лестницами и кусачками. Ни один из рабочих почти не говорит по-английски. Поэтому я не знаю, к кому сейчас обращается Нэнси. Она тащит меня в сторону и,
— Та-дам! — восклицает она, хотя мгновение назад все было точно так же, как и сейчас.
— Какая прелесть! — говорю я, потому что именно этого от меня ожидают.
Нэнси радостно улыбается.
— Загляните ко мне завтра, — просит она. — Мы подумываем о полной замене наших бланков, и если вы еще и надписи умеете делать…
Неоконченная фраза повисает в воздухе. Впрочем, и так все ясно.
Она исчезает в лифте, прихватив с собой и рабочих, и лестницы, а я остаюсь стоять посреди коридора, изучая плоды своего труда. Это первая выставка в моей жизни. И у меня действительно все получилось! У меня в груди бурлит гордость за свой успех. Я иду вдоль коридора, касаясь каждого рисунка. От каждого из них я получаю заряд радости, взамен оставляя благодарность.
Однажды ночью, когда в доме темно, как в лесу, я иду в библиотеку, чтобы позвонить маме. Проходя мимо комнаты Астрид и Роберта, я слышу, что они занимаются любовью. Это должно меня смутить, но мне почему-то становится страшно. Добравшись до библиотеки, я сажусь в любимое кресло Роберта и, как бесценный трофей, держу в руках тяжелый телефонный аппарат.
— Я забыла тебе кое-что сказать, — говорю я, когда мама снимает трубку. — Мы назвали ребенка в твою честь.
На другом конце провода слышится облегченный вздох.
— Так, значит, ты все-таки со мной разговариваешь. Где ты сейчас? — после секундной паузы добавляет она.
— Пока я живу у родителей Николаса, — отвечаю я. — Ты оказалась права. Меня не приняли обратно.
— Лучше бы я ошиблась, — отзывается мама.
На самом деле мне не хотелось ей звонить, но я ничего не смогла с собой поделать. Теперь, когда я ее нашла, я отчаянно в ней нуждалась. Я хотела рассказать ей о Николасе. Я хотела пожаловаться на то, что он решил со мной развестись. Мне нужен был ее совет. Я хотела услышать ее мнение.
— Мне так жаль, что ты уехала, — говорит она.
— Не надо ни о чем жалеть.
Я хочу сказать ей, что никто ни в чем не виноват. Я представляю себе, как свежий воздух Северной Каролины с первым же утренним вздохом заставляет трепетать мое горло.
— Мне у тебя очень понравилось, — добавляю я.
— О господи, Пейдж, такими фразами ты будешь разговаривать с какой-нибудь дочерью американской революции после изысканного ланча.
Я тру глаза.
— Хорошо, — вздыхаю я, — мне у тебя непонравилось.
Но это ложь, и она знает это не хуже меня. Я вспоминаю, как мы с ней вдвоем обнимали едва стоящего на ногах Донегола. Я вспоминаю свои руки на вздрагивающих от плача маминых плечах.
— Я по тебе скучаю, — говорю я.
Вместо ощущения пустоты эти слова вызывают у меня улыбку. Подумать только, после стольких лет разлуки я наконец-то имею возможность сказать это своей маме. Я говорю это совершенно искренне, и, чего бы я там ни ожидала от этих слов, мир устоял, а не рухнул к моим ногам и не разбился вдребезги.