Забытый город
Шрифт:
— Ему нужно 20 минут, прежде чем рецепторы отключатся, — сказала девушка, собирая разбросанные лекарства и препараты.
— Он все равно не выживет. Слишком много повреждений, сломаны ребра, порвалась селезенка, колено раздроблено, почки проработают пару дней. Легкие еще меньше — кровотечение остановилось, но гематома слишком обширная, — нейтральным тоном произнес Маркес. Алиса вскочила и закричала, сжав кулаки:
— Откуда тебе знать?
— Я чувствую, когда человек умирает. И сегодня я почувствовал много смертей, — сказал Маркес, опустив веки.
— Так помоги ему! Как тогда, в джунглях! — закричала девушка.
— Я не могу. Он стал причиной многих смертей.
— Он защищался!
— Он убивал, —
— Если бы они не погибли, то были бы мертвы другие люди. Невинные люди!
— Ты не понимаешь. Я не могу ему помочь. Это как блокировка — я вижу, кого можно спасти, а кого нет. С Риком все иначе — я понимаю, что спасти его можно, он светится по-другому, иначе, чем все те, кто умер сегодня. Но я не знаю, как ему помочь.
— Так приложи свои чертовы руки к его ранам. Или что ты там делал раньше! — Алиса была готова расплакаться.
— Возможно, это его путь… — сказал Маркес, опуская на колени перед наемником. Парень приложил руки к глазам мужчины и аккуратно надавил на веки. Рик застонал.
— И тут ты забываешь, что такое боль. Ты чувствуешь, как шипит кровь у тебя в плече, как острым жалом пробивают себе дорогу пчелы в твоих артериях. Но все это не боль. Ты стоишь на коленях, умоляя неведомую силу простить тебя за ошибки, — пробормотал наемник.
— Он бредит, — сказала Алиса, присаживаясь рядом на корточки. Девушка положила руку Рику на грудь.
— Знаешь, что такое война? Это не истории о героях, которыми сейчас пичкают мальчишек. Весь этот патриотизм, чувство победы и поражения — все это ерунда по сравнению с парой друзей, нашивки которых у тебя постоянно в нагрудном кармане. Когда ты первый раз оказываешься на поле, где пули свистят, ты боишься смерти. Тебе совсем незачем драться, не за что сражаться. Родина? Да ерунда все это. Твоя смерть обеспокоит только родных и друзей, а твоя доблесть им не нужна. Чтобы ты встал в полный рост, передернул затвор и побежал грудью вперед на врагов — думаешь, этого попросит у тебя мать? Да плевать ей на эту доблесть, она хочет, чтобы ты завел семью и зарабатывал деньги, помогал ей и был счастлив с той, кого выбрал. Так что честь твоя — это все нужно только тем, чья это земля. Тем, кто хочет заработать на этой доблести денег, — пробормотал Рик. На лбу Маркеса выступил пот, он сильнее надавил на глаза наемника.
— Тогда зачем ты воевал? — спросила Алиса, поглаживая по руке тяжело дышашего Рика.
— Когда первая пуля пробивает грудь твоего товарища из отряда, с этим врагом у тебя уже личные счеты. И у остальных из твоего отряда. Все бегут мстить с горячей кровью, все хотят уничтожить врага, чтобы он не сделал еще большой беды. Да только вот ерунда — первая пуля была шальной, или у какого-то мальчишки совсем нервы ни к черту, вот он и нажал на курок. А бывает, офицер, который остается в окопах, сделает первый выстрел. Это называется — подогреть ребят. Чтобы они понимали, за что умирают, и хотели убивать. Представляешь, какая психология?
— И все время на войне ты мстил за тех, кого убили? А скольких убил ты сам? — спросил Маркес, не открывая глаз.
— Я не из тех сумасшедших, кто ставит зарубки на оружии. Откуда я знаю, кто умер, а кого спасли врачи? Многих… Потерял, кажется, меньше, — голос наемника окреп, но в сознание он не приходил. Алиса вздрогнула — казалось, что мужчина говорит не своим голосом. Изменился оттенок тона, манера общения. Рик отвечал на вопросы Маркеса бесстрастно, нейтрально, будто говорил не о себе, а ком-то совсем ином.
— Думаешь, убивая, ты ничего не терял? — продолжал допрос Маркес.
— Да, терял, и что? Думаешь, я собрался в рай? Кто меня туда пустит, с такими-то руками? — сказал Рик.
— Говорят, он там, сверху, прощает и любит, тех, кто раскаялся.
— Вряд ли это относится ко мне. Я молился тогда, когда остался один. Молился и за себя, и за остальных. Перебирал нашивки, которые остались. Красная, со значком «За храбрость» — старина Рональд был настоящим психом. Бросался вперед, под пули, с одним пистолетом. Один раз он пробежал, наверное, метров двести, пока не добрался до засранца — порезал его, отобрал автомат, а тут и мы подоспели. Везучий был, очень — и сам в это верил. Говорил, что может и черта за задницу укусить, и ничего ему за это не будет. Такой был, весельчак. Его снайпер снял, когда мы пытались устроиться переночевать невдалеке от промышленного района. Зачем снял, не знаю — просто так видимо, на прощание. Так мы и не нашли гаденыша, хотя полночи лазили по округе, искали следы. А Рональд сразу умер. А Руфус тогда совсем с катушек съехал. На следующий день по приграничной заставе шли — рядом с фронтом, так сказать. Так он гранаты взял, и закидал Синдикат по самое не хочу. Пока те очухались, человек тридцать положил. Руфус еще такой забавный был — мясо не ел, а консервы обожал. С рыбой, с говядиной, с курицей — главное, чтобы консервы. Говорил, что не за вкус — за то, что ножом можно есть их, из банки ковыряя. Смеялся, что так больше девчонкам нравится. Так и остался он у этой заставы.
— А как ты уцелел?
— Разве я уцелел? Нас тогда всех перебили, весь отряд. Сволочи, их толпа, а нас всего десять стволов. Мы со Стэттом и Старком остались — парни в окопе сидели, меня прикрывали, пока машину гнал. Притормозил, вытащил стволы тогда — и давай стрелять. Мне тогда уже все равно было, я умереть хотел, если честно. Не всегда, но вот в такие моменты — нашивки собирать не стал, зачем? Кому их нести? Пока обоймы расстрелял, смотрю, Стэтт уже за рулем, Старка на заднее положил. А я понимаю, что нельзя мне останавливаться — как только стрелять перестану, так они вылезут и машину изрешетят. Обоймы меняю, кричу, чтобы уезжали они. Стэтт послушался, вдарил по газам. Так и уехал — а я там остался. Стою на пригорке, стреляю. Поверишь, нет, но ничего не вижу, все будто в пыли. Потом нога подвернулась, упал — с тех пор и хромаю, почти колено раздробил. Еще на сантиметр повыше, и не ходил был совсем. Стою на коленях, ощупал себя — все руки в крови. Дырок пять не меньше, ха! А вокруг — никого… То ли всех положил, то ли разбежались. Так и стоял там, не веря, что опять жив остался. И вот с тех пор, не поверишь, наверное, но умирать не хочу. Даже не так, не то чтобы не хочу — иногда, сам понимаешь, очень хочу, но не могу. Будто не разрешаю себе умереть — вот как случается.
Тело наемника расслабилось, голова в изнеможении откинулась назад и упала на плечо. Маркес передвинулась поближе к стене, посмотрел на руки — ладони были обожжены, подушечки пальцев покрылись нарывами. Свисали лохмотья высушенной кожи.
— Ему нужно немного времени отдохнуть. Я не смог ничего исправить, слишком велики повреждения. Но еще несколько дней он проживет. Рик нужно что-то сделать, что может его спасти, я это чувствую.
— Что сделать? О чем ты говоришь? — ошарашенная диалогом Алиса переводила взгляд со спящего наемника на Маркеса. Парень обливался потом, будто только закончив тяжелую тренировку. Подняв взгляд на Алису, он пожал плечами и продолжил рассматривать руки.
Алиса поднялась и вытянула из рюкзака коммуникатор. На экране появился план помещений Аббатства.
— Где может быть твоя книга, — спросила девушка, стараясь не смотреть на Маркеса.
— Основное крыло, в середине большая металлическая коробка. Я чувствую, что она там, — сказал парень.
— Ты сидишь здесь, я иду за книгой. И лучше тебе придумать, как помочь Рику. Это в твоих же интересах, иначе ты ничего не получишь, — сказала Алиса и убежала. В спину ей раздался тяжелый вздох.