Заетойщина
Шрифт:
* * *
Вставши не с той в нетрезвости,
в хмурости, неизвестности,
в стылой чужой квартире
с дырками на гардине,
тужится Дед Етой.
Кто-то скребётся в ухе.
Где телефон, где брюки?
Сартр, синие мухи
тешат синие брюхи –
экзистенциализм
горше, чем коммунизм.
Понюхал шампунь от перхоти,
лёг, как паша, на бархате…
Думал, меня отвергнете.
Думал,
Вы же мне сразу: миленький!
Приняли меня, приняли.
Леди Мадонна? Ху?
Влажные ваши линии,
умные, словно пинии,
на греческом берегу.
А горлинка ионическая,
глухая, как смерть клиническая,
тихо ему: «Гу-гу».
* * *
У Деда у Етоя,
вставшего не с той,
на любое слово
есть ответ простой.
Щурясь и балдея,
посмотрел в бинокль он
и в стекле пустом
увидел, как на жёрдочке
синицы сидели,
жёлтые, как жёлуди,
синие, как сон.
На него глядели,
улыбался он.
Прибежали кошки,
Гришка и Наташка,
и синицы жёлтые
с жёрдочки слетели.
С жёрдочки слетели,
улетели в рощу –
посидели, улетели,
что быть может проще?
Кошки рассердились,
Наташка засмеялась,
Гришка матерно молчал,
чтоб мамка не ругалась.
* * *
Дед Етой, конечно, встал не с той.
А с какой ещё вставать Етою?
Был бы он, как сокол золотой,
как татарин с сабелькой кривой,
чтобы кони за его спиною,
вот тогда бы точно встал бы с той.
«Столько здесь всего красивого осталось,
что не вмещаются ни слово, ни усталость,
ни гнев богов, ни хохот дьявола, ни бесы,
с которыми я запросто знаком,
у нас простые с ними интересы:
раз – интернет, два-с – ни о чём и ни о ком.
Прощаться сложно, но куда тут денешься,
простишься с телом, наголо разденешься,
душа – туда, а тело – не туда,
ватерклозет, отхожая вода…
Душа же, душенька, душицы раз отведав,
той, что в блаженных пажитях цветёт,
нажмёт на кнопочку отводов и ответов
и заведёт мотор, и за гору уйдёт
в блаженство рек, в цветенье роз и лилий,
и что бы вы, друзья, ни говорили,
я не поверю ни за что, что… Что?..
Что чтоканье бессвязное, круженье
от слова к слову, музыки броженье,
словесный мёд, вселенское ничто
не вяжет, не томит, не восхищает
божественное сердце, что прощает
и
Прав Дед Етой? Скажите мне, ответьте,
не важно, встал он с той или не с той, –
на берегах бессмертия и смерти
прав Дед Етой?
* * *
Дед Етой сказал нам однажды,
на Свири озирая лодки:
«Вот бы мне, от дум, не от жажды,
выпить вволю не квасу – водки».
С ним мы ездили по России,
по северной земле нежной,
карельской, вепсской, безденежной,
надёжной, нищей, онежской.
Все мы одной крови –
воли бы мне, воли.
Все мы одной воли –
крова бы мне, крова.
Земли бы мне вепсской, бережной,
безденежной, честной, русской:
как женская влага – нежной,
как Чёлмужская коса – узкой.
* * *
Когда Дед Етою под старость
явилась старуха-усталость,
он вспомнил весёлые дни,
Елену Мироновну вспомнил,
как он её дружески обнял,
как вместе сидели они.
Как он в неосознанной страсти
Елене Мироновне «здрасте»
сказал, а потом невпопад
читал ей стихи Мандельштама,
а эта серьёзная дама
сказала: «Какой же вы гад».
Потом Дед Етою приснилось,
что годы, скажите на милость,
вернулись, и он, молодой,
ей пишет в манере простой:
«Елена Мироновна, здрасте,
пишу вам почти наугад
с планеты, где царствуют страсти
и ангелы в небе летят».
«Елена Мироновна, где вы
с хрустальною льдинкой во лбу?
В созвездьи Вдовы или Девы,
где лишь „не люблю“ и „люблю“»?
«Елена Мироновна, кто вы?
Без вас я скучаю давно.
Летучий кораблик почтовый
в какое мне бросить окно?»
«Елена Мироновна, вы-то
не пели, поди, ни о ком,
и наглухо сердце закрыто
под вашим простым свитерком».
* * *
Дед Етой встал не с той, подзаела
передача в коробке судьбы,
и сказал он нетвёрдо, но смело,
были сонные губы грубы:
«Лю неожиданности,
ожиданности не лю.
Не лю тиражированности
и шаржированности не лю.
Лю конфету посыпать солью,
бело-бурый верх её выесть.
Лю арбуз, только на вырез,
как алый парус перед Ассолью».
Что всё это значило,
никого не озадачило,
на схеме судеб людских