Загадка Рафаэля
Шрифт:
— Хм-м, — уклончиво пробормотал Боттандо.
Он сразу понял тонкий расчет Томмазо. С одной стороны, виноватым оказывался Спелло, поскольку отклонил его предложение. А с другой — директор ловко ускользал от ответственности, поскольку был единственным, кто внес в комитет конструктивное предложение.
Но все это будет потом. А сейчас нужно сосредоточиться на расследовании.
— Как часто система давала сбои?
— Практически постоянно, примерно раз в неделю. Последний раз — вечером третьего дня. К счастью, Ферраро оказался рядом. Ему пришлось выкрутить все пробки, чтобы не
Боттандо разделял его мнение.
— Можно сказать, что и этот прием я устроил, надеясь решить проблему с электричеством, — продолжил Томмазо. — Мне удалось уговорить американских бизнесменов внести щедрое пожертвование на модернизацию музея. Я не видел иной возможности преодолеть сопротивление Спелло. — Он горько рассмеялся. — «Запер конюшню, когда лошадь увели». Полагаю, теперь они аннулируют чек.
— Кому было известно о проблемах с проводкой?
— Да всем! Разве можно сохранить это в тайне, когда трезвон идет по всем коридорам? О-о, я понял, что вы имеете в виду. Это значит, что поджог совершил кто-либо из наших?
Боттандо пожал плечами:
— Не обязательно. Но я думаю, нам нужно пойти взглянуть на пробки. Вы можете показать мне, где это?
Через несколько минут они прибыли на место.
— Ну вот, — сказал Томмазо.
Он открыл гигантский ящик в стене. Внутри они увидели несколько рядов керамических пробок. Томмазо вывинтил одну из них, осмотрел и передал Боттандо.
— По-моему, эта. Опять перегорела, — произнес он.
Боттандо отошел к свету и, рассмотрев пробку, отбросил версию, что кто-то вывинтил ее или перерезал провода. Она просто сгорела. Только у нас в Италии, мелькнула у него горькая мысль, все постоянно ломается, разваливается и пропадает. Он почувствовал, что проникается реформаторскими идеями Томмазо.
В этом примирительном настроении, уже снова в кабинете Томмазо, генерал попробовал осторожно затронуть вопрос, ради которого и пришел в музей:
— Есть одна проблема, которую мне хотелось бы обсудить с вами наедине. Возможно, это несколько смягчит сегодняшний удар.
Директор сцепил кончики пальцев и вопросительно уставился на Боттандо. Всем своим видом он показывал, что не верит в такую возможность.
— Возможно, потеря не так уж велика, — начал Боттандо.
Томмазо состроил гримасу и покачал головой:
— Можете мне поверить: картина не подлежит восстановлению. Или вы не считаете большой потерей утрату главной художественной ценности Италии?
Опять заговорил высоким штилем, поморщился Боттандо.
— Художественная ценность, безусловно, но не Италии. Боюсь, это была подделка.
Томмазо фыркнул:
— Генерал, опять вы со своей навязчивой идеей! Я ведь уже говорил вам: это невозможно. Вы же знаете не хуже меня результаты экспертизы. Подлинность картины не вызывает сомнений. Все специалисты подтвердили авторство Рафаэля.
— Они могли ошибиться. В тридцатые годы все специалисты признали, что «Ужин в Эммаусе» написал Вермеер. И правда открылась, только когда Ван Меегерен, испугавшись наказания за сотрудничество с нацистами, признался, что это он написал картину.
— Фальшивого Вермеера легко определили, когда провели научную экспертизу, — возразил Томмазо. — А с сороковых годов методы исследования стали более совершенными.
— Способы подделки — тоже. Однако сейчас это не важно. Мне стали известны дополнительные обстоятельства, косвенно опровергающие мнение экспертов.
— Какие же это, ради Бога, обстоятельства?
Боттандо напомнил ему о письме леди Арабеллы, но директор перебил его:
— Это письмо как было неубедительным, так и осталось. Вы же не думаете, что на основании этого документа все академическое сообщество изменит свое решение?
— Разумеется, нет. Само по себе письмо ничего не доказывает, однако сегодня днем моя помощница обнаружила новый факт. Я звонил вам из Цюриха, но секретарь наотрез отказался соединить меня с вами.
И Боттандо рассказал директору о набросках Морнэ.
Томмазо впал в прострацию. Он подошел к полке, заставленной книгами в кожаных переплетах, сдвинул ее в сторону и достал бутылку. Наполнив золотистой жидкостью два бокала, он передал один из них Боттандо, сильно расплескав. Свободной рукой Томмазо вытер лицо, вся его напыщенность испарилась.
— Если я правильно понял, ваше доказательство опирается на визовый штамп в паспорте? Но кто-нибудь мог поместить рисунки в сейф послетого, как изображение картины было напечатано во всех газетах и журналах!
Боттандо кивнул:
— Да. Я же сказал, что это косвенное доказательство. Но мы имеем уже два факта, которые свидетельствуют об одном и том же.
— Я не могу в это поверить, — произнес наконец директор. — И если это правда, то зачем кому-то понадобилось уничтожать картину? Я хочу сказать: ведь ясно, почему это было сделано?
Боттандо вопросительно смотрел на него.
— Это был выпад против меня. Только сегодня я объявил о своем уходе и назначил преемником Ферраро. Кто-то решил отомстить мне таким варварским способом, чтобы выставить меня дураком. Но это имеет смысл только в том случае, если картина настоящая. Я знаю, меня здесь все не любят.
Томмазо умолк. Боттандо подумал, уж не ждет ли он от него уверений в обратном, но решил, что даже Томмазо не может быть до такой степени тщеславен, и промолчал.
— Я постоянно натыкался на глухую стену непонимания, любое мое предложение воспринималось в штыки. Ферраро — единственный, кто оказывал мне какую-то поддержку. Он — единственный, кто живет в современном мире, а не где-то в середине двадцатых годов.
— И потому вы предпочли его Спелло?
— Да. Мне нравится Спелло, Ферраро я недолюбливаю. Но когда на кон поставлено будущее музея, не может быть и речи о личных предпочтениях. — И снова в его неожиданно страстной речи промелькнула тень былой напыщенности. — Спелло — хороший работник, но директор должен быть борцом, уметь выбивать деньги из министерства и из спонсоров. Я решил, что на это способен только Ферраро. У него непростой характер, но выбора у меня нет. И я знаю, что есть очень много людей, которые хотели бы избавиться от нас обоих любой ценой.