Загадка
Шрифт:
Таковы факты и характер его обособленного и публичного существования: это он давал советы Национальному обществу охраны памятников и нашептывал что-то о Тициане Ее Величеству — что так взбесило тех, кто потом присутствовал на его процессе. И это все тот же Блант спланировал маршрут побега для Берджесса и Маклина и после ухитрился официально помогать МИ-5 выяснять, что же все-таки произошло; это Блант сидел и не рыпался, когда Филби заподозрили и вынудили уйти в отставку, а потом публично оправдали устами Министра иностранных дел и побудили (или позволили) бежать. Уверенный, что у них недостаточно улик, чтобы предъявить ему обвинение в суде, Блант отказался бежать и рассказал все, что знал, (или — не забывайте, что речь идет о шпионе, — то немногое сверх того, что, как ему было известно, знали они) в обмен на статус неприкосновенности. Далее последовали пятнадцать лет шаткого забвения, по истечении которых он был упомянут историком Эндрю Бойлом, заклеймен сатирическим
Он был лишен всех мирских почестей, в том числе рыцарского звания — унижение, которое поставило его на одну доску со столь несхожими негодяями двадцатого века, как ирландский предатель сэр Роджер Кейсмент и Николае Чаушеску. Британская пресса радостно оседлала любимого моралистического конька. «Sunday Telegraph», спутав двух разных Блантов, обвинила его в смерти сорока девяти голландских агентов; когда Блант спросил у своего адвоката, можно ли счесть это клеветой, тот ответил, что защищать ему нечего, поскольку от доброго имени Бланта ничего не осталось и всем он известен как «предатель и гомосексуалист». К оскорблениям определенного уровня Блант привык: в свое время сэр Альфред Маннингс, президент Королевской академии, насмешливо называл его «высоколобым» и «экспертом». Теперь же ученый муж-популист Малькольм Маггеридж сказал свое веское слово, обозвав его «женоподобным эстетом», как будто хотя бы одно из этих качеств могло объяснить измену.
По иронии судьбы Блант был предан Советскому Союзу в лучшем случае лишь теоретически. Его строгая мать, бредя на смертном одре, воображала себя в России, где, жаловалась она, еда «совершенно отвратительна»; неприхотливость ее сына могла помочь ему выжить, если бы он все-таки сбежал, однако проживание или хотя бы близкое знакомство с рабочим раем не входило в его планы. В Кембридже левые никогда не принимали Бланта всерьез; однажды — типичный пример — он ушел пораньше с антифашистского митинга, чтобы выпить чаю в клубе «Реформ». Его первый связной, бывалый европейский коммунист, считал его «простодушным человеком»; русский связной позже жаловался, что его интересы ограничиваются архитектурой. Блант так и не лишился иллюзий, в том числе и потому, что никогда не смотрел в лицо фактам, которые могли поставить под сомнение его умозаключения. На первый взгляд, понятия «эстет» и «революционер» кажутся несовместимыми, хотя некая логика тут есть. Научные круги всегда были благодатной почвой для чистого марксизма.
Блант начинал как один из последователей Блумсбери; эти поборники сексуальной аморальности и главенства эмоций в жизни получили свою долю порицания. Когда в 1979 г. Бланта попросили объяснить, почему он стал шпионом, он ответил изречением Э.М. Фостера: если мне придется выбирать между предательством друга и предательством родины, надеюсь, у меня хватит мужества предать родину. Эти часто цитируемые слова — как и дилемма Йейтса: совершенство в труде vs совершенство в жизни — хороши как образец изящной риторики, но не лишены фальши. Человеку крайне редко приходится делать именно такой выбор. Начнем с того, что у Бланта было две родины, а не одна, а среди британцев, с которыми он общался, лишь Берджесс был ему настоящим другом (и — недолго — любовником), с Маклином же и Филби отношения у него были чисто приятельские. И еще: предавая свою страну, ты автоматически предаешь всех своих друзей в этой стране, хоть сами они и не предатели. К тому же, если уж на то пошло, в кругу друзей Блант гораздо чаще злоупотреблял доверием и обманывал, чем демонстрировал верность.
Мастерство Миранды Картер, с которым она прочесывает закоулки жизни Бланта, производит глубокое впечатление. Биография — жанр в лучшем случае относительно правдивый, обусловленный избирательностью памяти, недоступностью некоторых сведений, соблазном предоставить выжившим последнее слово и т. д. Биография шпиона — дело еще более безнадежное. Шпион (spy) всегда рифмуется с ложью (lie); разведывательные управления заметают следы и маскируют неудачи (неприкосновенность Бланта была на руку не только ему самому, но и МИ-5); правительства ловко изворачиваются. Когда шпиона с высоким положением в обществе выводят на чистую воду, всегда оказывается, что кое-кто из хорошо его знавших (в нашем случае, Стивен Спендер) вовсе не так уж хорошо его знали. И в довершение всего, мир шпионажа притягивает всякого рода непрошеных гостей с крайне расплывчатым представлением о реальности: фантастов, конспираторов-теоретиков, простофиль и олухов. Малькольм Маггеридж уверял: «По своему опыту знаю: дипломаты и агенты безопасности — еще большие вруны, чем журналисты», — правда, Маггеридж сам был одновременно агентом и журналистом, так что парадокс Эпименида тут напрашивается сам собой. Картер исключительно трезво и скептически
Судя по архивам КГБ, в Москве паранойя была таким же бичом, как в Лондоне наивность, а бездействия и там, и там хватало. Примерно половина документов, передававшихся в Москву британскими шпионами, вообще не прочитывалась; более того, многие годы Москва подозревала кембриджскую группу в двойном шпионаже. Слишком уж хороши они были, чтобы в них можно было поверить, слишком уж успешно работали, слишком уж удачно расположились в самом сердце британской разведки. И вот, в разгар войны с Германией, когда британские шпионы поставляли правдивейшую информацию о враге, российские связные приказали Бланту и компании доказать свою верность путем написания школьного сочинения на тему «Мой путь к марксизму». Вслед за тем Москва направила в Лондон группу наблюдения с заданием засечь «двойных агентов», встречающихся с ее британскими связными.
Это еще раз доказывает, что при всем различии идеологий разведывательные управления обычно похожи друг на друга как две капли воды. Скажем, параноидная Москва считает, что в интеллигентских кругах капиталистической Британии по определению должен сложиться антисоветский заговор; Бланту и компании приказывают найти доказательства, и их неоднократные заверения, что такового заговора не существует, принимаются за свидетельство их двойной игры. Теперь перенесемся на несколько десятилетий вперед. Пообещав Бланту статус неприкосновенности, британцы устраивают ему допрос. Легковерных олухов, которые позволяли своим старым школьным приятелям выходить сухими из воды, сменило новое поколение, которое уже не так просто было провести. Новенькие приходят к выводу, что в недрах разведки непременно должен был сложиться до сих пор не раскрытый крупный заговор; кроме того — давайте рассуждать логически, — раз уж существовала Кембриджская группа, то и без Оксфордской группы не могло обойтись. И неспособность Бланта подтвердить эти теории лишь доказывает то, что он от них многое скрывает. (Если он и скрывал, то, по-видимому, не это.)
До тех пор, пока не будет разрешен неограниченный доступ к московским архивам, мы не сможем точно сказать, какой урон Блант нанес как шпион. Миранда Картер может рассказать нам, что и как он делал, однако это «что» оказывается не в фокусе: нам сообщают, сколько Блант передал документов, но что это были за документы — неизвестно. Картер делает вывод, что на совести Бланта не было ни одной смерти, чего нельзя сказать о Филби. И впрямь: большая часть переданной им информации должна была помочь России в войне с Германией, так что можно сказать, что он косвенно помогал спасать жизни союзников. Но с другой стороны, он непременно должен был рассказать русским все, что знал о работе британских секретных служб.
Грэм Грин однажды сравнил безжалостного Филби с английскими католиками, предавшими Англию Елизаветы I в пользу Испании Филиппа II. А твердолобые коммунисты, сохранявшие веру в Сталина, в то время как тот творил жестокости, напоминали Грину католиков в эпоху Инквизиции, живших верой в то, что когда-нибудь на сцене появится личность вроде Папы Иоанна XXIII. Теперь, когда коммунизм потерпел крах, это сравнение кажется еще более странным: все-таки проще понять тех, кто предает и убивает ради религиозной идеи (посмертный рай), нежели тех, кто делает это ради идеи политической (тех, кому обещан рай по исполнении всех пунктов нескольких пятилетних планов). Возможно ли, что со временем кембриджских шпионов будут воспринимать как идеалистов, перешедших на сторону проигравших — если не римских католиков, то, скажем, поверженных пуристов вроде катаров? Вряд ли: хоть Блант и мужественно перенес свое унижение, ему всегда не хватало благородства. Тем не менее его удивительная противоречивость подтолкнула Алана Беннетта к написанию пьесы, а Джона Бенвилла вдохновила на создание книги. Может, Сирил Конноли был все-таки прав, хоть и спутал шпионов. Может, Блант когда-нибудь растворится в литературе и станет Уэрингом своего века.