Загадки Петербурга II. Город трех революций
Шрифт:
На Никольском кладбище можно прочесть историю ушедшего столетия. Рядом со склепом примадонны начала века — певицы Анастасии Вяльцевой — теперь могила Л. Н. Гумилева; его жизнь прошла по чужим углам, по коммуналкам (не считая лагерных лет), а упокоен он под роскошным надгробьем у самой Никольской церкви. Неподалеку могила Галины Старовойтовой, а кажется, совсем недавно мы с нею ходили на лекции Л. Н. Гумилева. Здесь сошлось все: символическая могила митрополита Вениамина, и надписи на стене о расстрелах монахов, и колумбарий в кладбищенской ограде.
Несколько десятилетий, до начала 40-х годов, на Никольском кладбище можно было встретить пожилую, долго сохранявшую величавую осанку женщину, Евгению Александровну Свиньину. Здесь были похоронены ее муж, генерал А. Д. Свиньин, и сын Владимир — погибший на Первой мировой войне командир броненосца «Слава». Этот уголок кладбища остался для нее единственным родным местом на земле, и желание было единственное: чтобы ее похоронили здесь, рядом с ними. Но «меня здесь не похоронят, это слишком дорого, и хотя мне вчера прибавили 3 рубля пенсии, но из 13-ти в месяц никак не сколочу не только на похороны в своей могиле, но даже на саван! Где я буду?» [28] — писала она дочери в Париж в 1927 году. И жаловалась на обиду — рабочие кладбища выкопали и выбросили посаженную ею сирень: «Я пришла в полное отчаяние, тем более, по русскому обычаю, вместо извинения принялись на меня кричать и ругаться, сознавая свою вину… Взобравшись со своей работой на нашу могилу, закидав ее всяким мусором, досками, камнями… прямо лепят чужую могилу к моей стене и изгороди. Я долго не могла успокоиться, и, наконец, эти люди, видя мое отчаяние, предложили мне посадить мою сирень, уже подвявшую, в другой уголок… Не знаю, будет ли она расти на новом месте. Я ее обстригла елико возможно и хочу надеяться, что Бог сжалится надо мной и над могилой ни в чем не повинных». Ее молитва была услышана — сирень прижилась. Весной 1928 года она писала внучке: «…пишу с могилы дедушки, сижу, облокотившись на гранитные серые перила. Все вычищено, убрано мною, и я еженедельно езжу к нему и Воке [Владимиру]… Здесь хорошо, небо ясное, березки распустились, тишина… ах, как я счастлива, что могу еще следить за могилой, она в полном порядке и очень красива — представь себе, сирень, которую в прошлом году каменщики выкинули, все же принялась… Вербочку, которую я посадила на прошлой неделе, уже не нашла, кто-то вырвал». Весь мир несчастной женщины сосредоточен в этой тишине, в сирени, вербочке…
28
Е. А. Свиньина умерла в блокадном Ленинграде зимой 1942 года, похоронена в братской могиле на Серафимовском кладбище.
А за стенами Никольского кладбища кипела жизнь, в лавре расположились учреждения, общежития, коммуналки. Летом 1934 года Аркадий Маньков пришел в Александро-Невскую лавру для «постижения духа старины»: «Бродил по кладбищам. Одно из них, в левой стороне — очень живописное: почти девственный лес… Старые склепы и памятники здесь разрушали, а камни и мрамор выносили из кладбища. В одном месте я наткнулся на артель рабочих за завтраком. Они полукругом сидели на железной, ржавой коробке с выбитыми стеклами и ели сухую воблу, запивая водкой. А позже на одной из дорожек кладбища повстречался с одной из „бывших“ старушек. Она, согбенная, медленно шла, опираясь на палку. Она посмотрела мне в глаза пытливо, но ласково, как бы отыскивая во мне своего утешителя… — „Там… все еще ломают?“ — „Ломают“, — почему-то улыбаясь, ответил я… И она пошла, еще более согбенная, не оглядываясь. Я пристально смотрел ей вслед. Она оглянулась. Мы несколько секунд обмеривали друг друга взглядами, не понимая один другого, до странности далекие и чужие». Мне кажется, что тогда на Никольском кладбище встретились двое героев этой книги — Аркадий Маньков и Евгения Александровна Свиньина.
Житье-бытье
Петербургские персонажи в петроградской жизни. Наводнение 1924 года. Поэт Василий Князев. Коммуналки. О мебели. Городская флора и фауна. «Берегите своих кошечек!» Медвежий бунт. Мир Константина Вагинова
В конце 50-х годов мой знакомый, тогда московский студент, разговорился в кафе с пожилым человеком. У того была до революции слесарная мастерская. «Сволочи, — сказал он о большевиках, — из-за них в России вся резьба сорвалась». Верно сказано, сорвалась резьба, все пошло вкривь и вкось, но есть вещи неизменные: например, отличие Петербурга от других российских городов, его особая судьба и сопутствующий «миф». Созданная в Петербурге литература вдохнула жизнь в его великолепный образ, наделив странными, фантастическими чертами, и хотя запечатленная Пушкиным, Гоголем, Достоевским жизнь ушла в прошлое, город то и дело воспроизводил ее сюжеты.
Невский проспект поблек, его толпа утратила былую яркость, но в описании Е. А. Свиньиной проспект 1926 года напоминает гоголевскую «всеобщую коммуникацию» Петербурга: «Встречаются гражданки, разодетые и разрисованные, как модные картинки, товарищи воины в длинных шинелях, с волочащимися по снегу или грязи полами и коротенькими тальями, точно у прежних кавалерийских юнкеров… встречаются озабоченные, деловитые, юркие портфели… все спешат, спешат, точно за ними кто-то гонится, что веку не хватит… Встречаются автомобили с дельцами разных типов, больше горбоносые брюнеты, кожаные куртки, а иногда „дамочки“… точно прежние „grandеs dames“, взирающие на эту товарищескую мелочь, что плетется пешочком по грязи». В этой толпе мелькают потомки гоголевских героев — об одном из них упомянула 20 августа 1926 года «Красная газета»: «Тигр искусал служителя в Зоологическом саду. Служитель Сергей Тряпичкин, 40 л., вошел в клетку тигра, чтобы произвести уборку. Находившийся в клетке тигр набросился на Тряпичкина и вцепился ему в плечо. Тряпичкина отправили в больницу им. Веры Слуцкой, у него рваные раны в плече и предплечье». Душа Тряпичкин, что тебя занесло в Зоологический сад? Или ты деклассирован? Неужто потомку Ивана Васильевича Тряпичкина, приятеля Хлестакова, в новой жизни осталось одно место — зоопарк? Пока ты маешься в больнице имени Веры Слуцкой, потомки Ивана Александровича Хлестакова раскатывают в комиссарских автомобилях. Дедушка твой, помнится, подвизался в литературе, что бы и тебе пристроиться в «Красную газету»?
Другая история словно сошла со страниц Достоевского: К. И. Чуковский публиковал в то время забавные высказывания детей, и его собрание «детского языка» пополняли письма родителей с сообщениями на эту тему. Его заинтересовало письмо Сюзанны Лагерквист-Вольфсон с оригинальными суждениями о детской литературе и рассказом о ее детях Туленьке и Лиленьке. Чуковский хотел познакомиться с этой семьей, да все откладывал и наконец «сегодня… — записал он 30 октября 1927 года, — пошел я на Греческий проспект — и стал в доме № 25 спрашивать про Сюзанну Вольфсон. Все отвечают уклончиво. Я позвонил — ход через кухню — грязновато — вышел ко мне наконец какой-то лысый глухой человек, долго ничего не понимал, наконец оказалось, что эта самая Сюзанна Эдуардовна недавно выбросилась из окна на улицу и разбилась насмерть — чего ее дети не знают. Я подарил сироткам свои книжки… (Сюзанна была француженка)». Чуковский печально замечает, что глухой, убитый горем отец Туленьки и Лиленьки не расслышит их забавных слов и песенок.
Но, пожалуй, самая «петербургская» история случилась в Петрограде в январе 1924 года, и связана она была со смертью В. И. Ленина. Слухи о его болезни циркулировали в городе несколько лет; питерские коммунисты старались поддержать боевой дух вождя — в сентябре 1923 года он был избран почетным пилотом Воздухофлота. Партийное собрание штаба Балтийского флота отправило Ильичу телеграмму: «В день пятой годовщины покушения на твою жизнь избираем тебя почетным пилотом Красного Воздушного Флота Балтийского моря». А обыватели шептались, что вождь совсем плох. По воспоминаниям Бориса Лосского, весной 1922 года в Петрограде рассказывали, что «Ленин совсем перешел в небытие и что за него правительственные распоряжения подписывает „какая-то Цурюпа“. Другие говорили, что вождь революции… лишился речи и только (неизвестно каким образом) повторяет „что я сделал с Россией?!“ и что ему даже являлась скорбная Богоматерь».
Все это архиглупость и поповская болтология, как сказал бы на это сам Ленин. О том, что было на самом деле, поведал на страницах «Красной газеты» психоневролог профессор Доброгаев, лечивший Ленина с мая 1923 года. Он рассказал, что «речевое поведение Владимира Ильича характеризовалось отсутствием произвольной речи. Во время усилий что-либо сказать Владимир Ильич обычно произносил, иногда несколько раз подряд, слова: „Вот, иди, идите, веди, ведите, что, это, аля-ля“». Но даже в этом состоянии он отчетливо произносил особенно волновавшие его, «эмоциональные» слова. «Такие слова, как отзвуки основных интересов жизни, характерны для основного ядра личности больного», — отметил Доброгаев и привел свод этих слов: «пролетарий, народ, революция, совнарком, буржуй, ячейка». Как видим, слова «Россия» среди них нет, а все только «аля-ля, совнарком, буржуй, ячейка».
Не менее интригующим было свидетельство окулиста, профессора Авербаха о том, что «Владимир Ильич обладал особой конструкцией глаз». (Как-то тревожно становится от таких сведений.) По словам Авербаха, Ленину «казалось, что он пользуется исключительно правым глазом… Года два назад я обнаружил, что рабочий глаз его именно левый, которым он читает, в то время как правым он смотрит вдаль, пользуясь им при охоте». Но самым неожиданным оказалось заключение патологоанатомов после вскрытия тела Ленина, обнародованное 25 января 1924 года наркомом здравоохранения Н. А. Семашко. Под заголовком «Артериосклероз» сообщалось, что «основная артерия, которая питает примерно 3/4 всего мозга, при самом входе в череп настолько затвердела, что стенки ее значительно закрывали просвет, а в некоторых местах были настолько пропитаны известью, что пинцетом ударяли по ним, как по кости». Под заголовком «Артерии-шнурки»: «Становится понятным, каково было питание мозга и состояние других мозговых артерий. Например, отдельные веточки артерий, питающие особенно важные центры, связанные с движением и речью, оказались настолько измененными, что представляли собою не трубочки, а шнурки: стенки настолько утолщились, что закрыли совсем просвет… На всем левом полушарии мозга оказались „кисты“, т. е. размягченные участки. Закупоренные сосуды не доставляли этим участкам крови, питание их нарушалось, происходило размягчение и распадение мозговой ткани. Такая „киста“ констатирована и в правом полушарии».
Врачи заключали, что «не пять и не десять лет, очевидно, этим болел Владимир Ильич», — таким образом, выходило, что с 1917 года в России всем заправлял человек со «шнурками» в голове! Здоровье вождя подорвал не выстрел Фанни Каплан, процесс перерождения мозга начался задолго до этого. Маниакальные черты личности Ленина отмечали все знавшие его люди, только называли их по-разному: одни — революционной непреклонностью, другие — одержимостью. Освобожденная от всего человеческого воля вождя обладала заразительной мощью. В. П. Зубов вспоминал его речь на Всероссийском съезде Советов в 1918 году: «Его ораторское дарование было удивительно: каждое его слово падало как удар молота и проникало в черепа. Никакой погони за прикрасами, ни малейшей страстности в голосе; именно это было убедительно». Человек с каменеющим мозгом и со сведенной к нескольким формулам идеологией мыслил и действовал четко и методично, как механизм.