Загадки Петербурга II. Город трех революций
Шрифт:
Людей заставали врасплох, вызывали в управление НКВД, иногда задерживали на несколько дней и выпускали с подпиской о невыезде, а при повторном вызове отбирали паспорт и вручали предписание выехать из Ленинграда в назначенное место. «Все эти несчастные были рассованы по медвежьим углам, а через два года первыми арестованы и почти все погибли в лагерях», — писал Анатолий Краснов-Левитин. Он запомнил толпы людей у Большого дома в начале 1935 года, «старую даму, лет за 70, видимо очень хорошего общества, которая еле двигалась… она громко жаловалась, что ей предложено ехать куда-то в Башкирию в течение 24 часов. Все улицы, прилегающие к Шпалерной, были наполнены такими же пожилыми людьми. С перевернутыми лицами, с прекрасными манерами, нагруженных вещами». В приемной Большого дома стояла толпа, в ней выделялись бывшие офицеры, они «держались намеренно бодро и даже шутили, но и у них на лицах я видел ужас и безнадежность», продолжает Краснов-Левитин. Пожилая женщина громко спрашивала: «Ну, пусть мы, но за что же наших детей, внуков? Что же, это месть до десятого колена, что ли?»
Весной 1935 года Ахматова гостила в Москве, и однажды, вспоминала Н. Я. Мандельштам, они вместе поехали на Павелецкий вокзал проводить высланную из Ленинграда знакомую Анны Андреевны. «На вокзале нас встретила обычная картина — ступить некуда… но люди сидели не на мешках, а на довольно приличных чемоданах и сундучках, еще пестревших старыми заграничными наклейками. Пока мы пробивались на платформу, нас все время останавливали какие-то знакомые старухи —
Большая часть выселенных принадлежала к петербургской интеллигенции, и, казалось, душа Петербурга отлетела вместе с изгнанниками, а они, рассеянные по чужбине, тосковали по своему городу, как по земле обетованной. «Я познакомился здесь со многими Ленинградцами [орфография автора]; среди них немало симпатичных людей, в том числе мой племянник с женой. Все мы очень тоскуем по Родине и рвемся домой», — писал осенью 1935 года из Оренбурга в Париж Николай Владимирович Линдстрем. Его, 70-летнего старика, выслали в «кировском потоке». В ссылке Линдстрем почти ослеп, жестоко бедствовал и голодал, а знакомые Ленинградцы не могли помочь, потому что ссыльных нигде не брали на работу. Он сетовал на грубость и невежество местных жителей, на дикость детей; «тоскливо здесь по вечерам, когда все кругом темно и выходить опасно из боязни, что отнимут одежду, что здесь случается часто», — писал он друзьям 20 декабря 1936 года. Это было его последнее письмо, дальнейшая судьба Н. В. Линдстрема неизвестна: был ли он расстрелян за «связь с заграницей» или просто умер от лишений и голода? В его письмах часто повторялось: «Надеюсь на скорую смерть, которая освободит меня от тяжкой жизни», «скорее бы меня Бог прибрал», и его желание исполнилось… Массовое выселение горожан проходило под лозунгом «В городе Ленина имеют право жить только настоящие пролетарии», и многим это казалось справедливым. Нередко можно было услышать: «Пусть их выселяют, может, рабочим скорее квартиры дадут», но в планы властей не входило намерение осчастливить квартирами ленинградских рабочих.
Ленинград второй половины 30-х годов
«Цивилизованные европейцы» де Кюстин и Селин о России. «Новый ренессанс». Демократическая Конституция. Чем провинился Генрих Ягода? Свободный человек Юрьев. Молодежные кружки и тайные организации. В начале 1937 года. План и график «большого террора». Время, назад! Обыденная жизнь на фоне страха. Запредельный мир. Советско-финляндская война. «Бог хранит все»
К ленинградскому писателю Алексею Толстому пришел «переводчик Н. Говорит: „Что за страна, что за люди! Ехал в трамвае — унылые, испуганные физиономии, ни шутки, ни смеха, ни веселого слова“. — „Не знаю, — отвечает Алекс. Ник. — Не замечал. Наоборот, всегда видел веселые, довольные лица, смех, улыбки, оживление“. Помолчал и добавил: — „Так и передайте“». Этот диалог середины 30-х годов сохранился в записи Леонида Пантелеева. Толстой, конечно, лукавил, но в словах переводчика-иностранца тоже не было правды. Сказанное им перекликается с посвященными Ленинграду фрагментами сочинения французского писателя Луи-Фердинанда Селина «Безделицы для погрома». Селин побывал в Ленинграде в сентябре 1936 года и написал о своих впечатлениях: у власти в СССР жестокие и циничные коммунисты-евреи, а порабощенный ими народ — «безумная орда… гнусное, огромное, липкое, рыгающее и урчащее скопление нищих… обитателей помоек». Они готовы по приказу вождей хлынуть в Европу, а до той поры Ленинград — огромная казарма «резервистов», где обитает «целая армия доведенных до отчаяния подонков… Надвигающаяся катастрофа». Действительно, многим из тех, кто шагал по ленинградским улицам в сентябре 1936 года, предстояло с боями пройти пол-Европы, тут Селин не ошибся. Правда и то, что примкнувшему к нацистам Селину это будет не в радость, после победы над фашизмом он едва избежит во Франции смертной казни.
За брезгливым высокомерием Селина почти невозможно разглядеть реальные черты Ленинграда 1936 года, и не стоило бы упоминать о нем, если бы не поразительное сходство этого сочинения с памфлетом «Россия в 1839 году» Астольфа де Кюстина. Французских авторов разделяло столетие, за которое столь многое изменилось в стране и городе, о котором они писали, но идея у них одна: «Россия — империя зла». Селин описывал разрушающийся, погибающий город («Старые, гигантские, морщинистые, полуразвалившиеся, осыпающиеся тени великого прошлого… в них полно крыс»), но, по утверждению де Кюстина, Петербург погиб еще в его времена: «…портики, фундаменты коих почти исчезают под водой; площади, украшенные колоннами, которые теряются среди окружающих их пустынных пространств». Селину, с его крысами в развалинах, далеко до предшественника, сообщавшего, что зимой на островах Петербурга царствуют волки, но оба автора единодушны в том, что у города нет оснований гордиться красотой и памятниками культуры. «Слишком прославленная статуя Петра Великого… произвела на меня исключительно неприятное впечатление», — писал Кюстин, а Селину знаменитые музеи Ленинграда напомнили «склад бракованных, непригодных к употреблению товаров». Расстрел царской семьи в подвале, по его мнению, прежде всего «проявление дурного вкуса»; очевидно, публичная казнь французских короля и королевы больше соответствовала его утонченному вкусу.
«Я не осуждаю русских за то, каковы они, но я порицаю в них притязание казаться теми же, что и мы… — писал де Кюстин. — Невольно приходит на мысль, что эти люди потеряны для первобытного состояния и непригодны для цивилизации». Европейцы, по его словам, как правило, руководствовались заботой о благе человечества — очевидно, именно эта забота привела армии Наполеона в Россию. Полемизировать с де Кюстином, написавшим памфлет по заказу правительства короля Луи-Филиппа, бессмысленно, поэтому просто послушаем его: русских нельзя считать полноценными людьми, у них нет самобытной культуры, понятий о человеческом достоинстве и чести, о семейных традициях, а их религия, в сущности, язычество; эти полулюди лживы, бездушны, большинство их уродливо, и даже зубы у них имеют «форму зубов тигра или зубьев пилы»! Изображенные де Кюстином существа мало чем отличаются от «грязных подонков» Селина, и он, несомненно, мог повторить за предшественником: «Мне становятся ненавистными и страна, и правительство, и весь народ, и я испытываю неописуемое отвращение и мечтаю лишь о том, чтобы скорее отсюда уехать». Что же, жанр памфлета никогда не отличался корректностью, однако рассуждения о «полулюдях» и низшей расе далеко выходят за рамки литературы. Оба автора утверждали, что судят о России и русских с позиции цивилизованных европейцев; что же, такого рода «цивилизаторы» оставили следы на страницах нашей истории в качестве иноземных завоевателей, временщиков вроде Бирона, да и большевистских вождей, которые тоже считали себя цивилизаторами. Но вот что примечательно: едва памфлет де Кюстина стал известен в России, радикальные круги общества приняли его как «настоящую правду» о России, то есть люди, радевшие о благе народа, не отвергли пасквиля на свой народ. Напоследок заметим, что написанное де Кюстином и Селином преследовало цель создать отталкивающий образа врага и что сочинения такого рода, как правило, предвещали близость войны.
Но о неизбежности войны не хотелось думать, хотелось жить в сильном, благополучном государстве, и в 1936 году многим казалось, что это время уже близко. В 1936 году эмигрант Троцкий писал о «преданной революции» и сравнивал происходившее в СССР с событиями после французской революции, когда Наполеон Бонапарт был провозглашен императором, а после его падения была реставрирована королевская власть. Возможна ли реставрация прошлого в советской России? Наблюдательные люди полагали, что в известных пределах возможна, и приводили примеры: в 1935 году в СССР были восстановлены отмененные в 1917-м офицерские звания, и в Красной армии появились лейтенанты, капитаны, майоры, полковники. Заметно менялся взгляд на историю России, вместо огульного очернения прошлого формировалась более взвешенная позиция, были реабилитированы многие традиционные нормы морали. «Революция сделала героическую попытку разрушить так называемый „семейный очаг“… как можно больше отделить детей от семьи, чтобы оградить от традиций косного быта. Еще совсем недавно, в течение первой пятилетки, школа и комсомол широко пользовались детьми для разоблачения, устыжения, вообще „перевоспитания“ пьянствующего отца или религиозной матери… этот метод означал потрясение родительского авторитета в самых его основах», а теперь «тупые и черствые предрассудки малокультурного мещанства возрождены под именем новой морали», негодовал Троцкий. Отмена запрета на новогодние елки — тоже несомненный элемент реставрации. Ф. Ф. Раскольников, в то время полпред СССР в Болгарии, приехал в Москву летом 1936 года и был поражен переменами: «…страна… лихорадочно строилась, переделывалась, буйно расцветала и была на пороге какого-то нового, могучего ренессанса». Московские писатели спрашивали у Раскольникова, почему не возвращается на родину Бунин, ведь «он большой патриот, любит Россию, сильную армию, бодрую и радостную молодежь — все это он в изобилии увидит в Москве». В 1936 году режиссер МХАТа В. И. Немирович-Данченко во время гастролей театра за границей встретился с Шаляпиным и передал ему приглашение Сталина вернуться в СССР, однако тот отказался. И напрасно — если бы эмигрировавшие деятели культуры увидели «новый ренессанс» России, они наверняка признали бы заслуги коммунистической партии. Ленинградский литератор Валентин Стенич утверждал, что, если бы Гумилев был жив, он перестроился бы одним из первых и занял достойное место в современной литературе.
На двадцатом году советской власти «наряду с пафосом строительства… во всех слоях общества наблюдалось утомление и усталость, — отмечал Раскольников. — Все жаждали порядка, спокойствия, законности и свободы. Казалось, что самое трудное время позади: навсегда отошли в прошлое голод и ужасы первых лет коллективизации». Порядка и законности жаждала перестроившаяся старая интеллигенция и постепенно вытеснявшая ее новая, спокойной жизни желали многие люди в верхах власти. Примечательны показания одного из руководителей советской разведки А. Х. Артузова, арестованного в 1937 году, — он привел слова бывшего наркома НКВД Г. Г. Ягоды: «Довольно потрясений, нужно наконец зажить спокойной, обеспеченной жизнью, открыто пользоваться теми благами, которые мы, как руководители государства, должны иметь». У Ягоды были квартиры и дачи-поместья, все видные государственные и партийные чиновники широко пользовались регламентированными благами. Раскольников вспоминал, как Молотов принимал его в прекрасном загородном доме, сказав, что для него строится новая, еще лучшая дача. Благами и привилегиями пользовались не только руководители государства, но и «знатные люди»: партийные работники, чекисты, командиры Красной армии, организаторы производства, инженеры, ударники труда, видные ученые и деятели культуры. Новая знать получила право на «красивую», обеспеченную жизнь и могла повторить за Сталиным: «Жить стало лучше, жить стало веселей». Московские писатели были увлечены возведением дач в Переделкино, они «превратились в заботливых и рачительных хозяев, пристраивали гаражи, обносили участки заборами и палисадниками», писал Раскольников. Больше всего деятели культуры ценили близость к людям власти, которая сулила дополнительные блага, и кто знал, что скоро многие покровители окажутся «врагами народа» и за близость к ним придется расплачиваться свободой, а порой и жизнью? Но казалось, ничто не предвещало беды, и новая аристократия сохраняла оптимизм и уверенность в будущем.
Неужели в СССР действительно происходила реставрация прошлого? Похоже на то: знаменитый старый актер Ю. М. Юрьев рассказал К. И. Чуковскому, что при встрече с А. С. Енукидзе он упомянул, «что у него в Московской губернии есть конфискованное имение. — „Возвратим“, — сказал Енукидзе». И сам Корней Иванович весной 1936 года испытал чувство, неведомое российским интеллигентам с незапамятных времен, когда на съезде ВЛКСМ увидел Сталина: «Что сделалось с залом! А ОН стоял, немного утомленный, задумчивый и величавый… Я оглянулся: у всех были влюбленные, нежные, одухотворенные и смеющиеся лица. Видеть его — просто видеть — для всех нас было счастьем… Каждый его жест воспринимали с благоговением. Никогда я даже не считал себя способным на такие чувства», — писал он. Переполнявшие Чуковского чувства и их описание почти дословно совпадают с чувствами Николая Ростова при виде обожаемого государя-императора [99] . Наряду с реставрацией элементов прошлого мы наблюдаем «реставрацию чувств», и можно поверить воспоминаниям достойных людей о том времени: «Мы искренне верили…» Это не было фанатичной верой большевиков ленинской когорты, вера интеллигентов 30-х годов была формой приспособления, приобщения к новым условиям жизни. Л. Я. Гинзбург записала в дневнике суждение одного из таких людей: «Чтобы существовать, человек должен работать, чтобы существовать прилично, он должен работать квалифицированно; чтобы работать квалифицированно, он должен работать добросовестно, то есть убежденно разделять господствующее мировоззрение».
99
Л. Н. Толстой, «Война и мир», т. I, часть третья, глава VIII.
Многое в идеологии большевизма превратилось в скопище мертвых догм, а суть нового мировоззрения была проста — самоотверженное участие в государственном строительстве и преданность вождю. В 1935 году старый коммунист Т. Т. Енукидзе объяснил ленинградскому инженеру В. И. Мудрику, что значит быть большевиком: «Енукидзе подходит ко мне и говорит: — Вы коммунист? — Я не коммунист, я большевик, — отвечаю. — А вы знаете, что такое большевик?.. Так вот, знайте, что большевик — это такой человек, который, если потребуется для выполнения ответственного задания, может отрезать свой самый главный орган, положить на пол и переступить!» Ленин едва ли согласился бы с подобным определением, и что значит «не коммунист, а большевик», в чем разница? Это выражение, так же как «непартийный большевик» и «беспартийный коммунист», было формулой изъявления лояльности власти, принятой у беспартийных интеллигентов 30-х годов, — такие формулировки были понятны начальству и не смущали отсутствием логики. У партийной и беспартийной элиты были общие запросы и желания: занимать ответственную должность, иметь хорошую квартиру, отдыхать на курортах, получать пайки из спецраспределителей. Приметами жизненного успеха считались персональный автомобиль, государственная дача, присутствие на официальных праздничных приемах, особой привилегией были зарубежные командировки и поездки на лечение в Европу. Представление советской элиты о красивой и правильной жизни запечатлено в кинофильме «Цирк», поставленном режиссером Г. В. Александровым в 1936 году. В натопленных театральных залах, на балах, где щеголеватые офицеры танцевали с нарядными дамами, на банкетах с тостами «за родного и любимого Сталина» царила атмосфера бодрости и оптимизма. Уверенность в будущем укрепляла новая Конституция СССР, проект которой был опубликован летом 1936 года, — она гарантировала гражданам все демократические права, свободу слова, собраний, печати, свободу совести, право на труд и на отдых, на образование и пенсионное обеспечение… Умиравший А. М. Горький прочел проект Конституции и сказал: «Мы вот тут пустяками занимаемся, а в стране теперь, наверно, камни поют…»