Заговор графа Милорадовича
Шрифт:
Похоже, Милорадович гораздо лучше понимал ситуацию и шаткость своей юридической позиции, чем демонстрировал в этой беседе.
Насколько жесткой в этом разговоре была угроза гвардией — этого никто никогда не узнал. Но, так или иначе, великий князь пожинал плоды, посеянные собственным стилем обращения с непосредственными подчиненными. Своих гвардейских офицеров великий князь действительно побаивался — и имел основания для этого; никто, кроме него самого, не был в том повинен. Теперь ему только и оставалось уговаривать Милорадовича вступиться за себя — можно представить себе, насколько это было унизительно!
Но мы должны обратить внимание на другой аспект изложенного выяснения отношений, который неизменно упускался из виду всеми многочисленными читателями
В жизни, а следовательно — и в истории, все происходит не совсем так, как в учебниках истории. В реальности человек, находящийся в одном месте, не может знать, что делается в других — удаленных и изолированных от него, если не имеет отношения к организации происходящих там событий. Обратно: если человек ведет себя так, что это согласуется с событиями в иных местах, то он заранее каким-то образом посвящен в них — хотя бы путем собственных проницательных размышлений. Это очевидно, но такие эффекты часто пропадают в исторических книгах, в которых события описаны не такими, как виделись непосредственным свидетелям, а такими, как их позже продиктовала внутренняя логика происшедшего, вышедшая на свет лишь когда все завершилось и стало ясным.
Самое важное, что имело место в дискуссиях между Николаем и Милорадовичем 25 и 26 ноября 1825 года, согласно передаче Трубецкого, — это их твердая уверенность, что Александр I практически мертв. А ведь такой уверенности не должно было быть! Если они знали только то, что официально сообщалось в письмах, отправленных из Таганрога 15 ноября и полученных в Петербурге 25 ноября, то это не давало серьезной уверенности в фатальной безнадежности болезни.
Действительно, 15 ноября состояние Александра I внушало опасения, но умер он только через четверо суток (версию об исчезновении отбросим, ограничиваясь только официально подтвержденными фактами). В эти четверо суток в его самочувствии происходили и улучшения, и ухудшения. Сознание он терял на короткие промежутки времени и оставался до последних суток в уме и памяти. Был он и юридически дееспособным лицом: причащение и исповедь — не есть акты юридической смерти! Если бы он все же поправился, то не требовались дополнительные юридические процедуры, восстанавливающие его дееспособность.
Александр I прожил, повторяем, четверо суток, но, при фактически неустановленном диагнозе, это могли быть и четыре часа, и четыре недели, и сорок четыре года — все в пределах обычных человеческих возможностей! Даже врачи, находившиеся в Таганроге, испытывали неопределенность: Виллие не очень спешил высказываться и был прав — даже вскрытие вроде бы ничего не показало! Тем более это не могло быть видно из Петербурга — за тысячу верст!
Александр I, следовательно, все еще мог принимать решения — и даже чрезвычайной важности: издать, например, новый манифест или потребовать, чтобы ему вернули нераспечатанными все четыре конверта с секретным манифестом — и лишить тем самым Николая первоочередности прав на престол, или, например, отдать приказ об аресте Милорадовича. Ведь отдал же он приказ арестовать Вадковского всего за несколько дней до того! Утвердил и награждения, представленные из Варшавы — как будет рассказано ниже. В ноябре же был запрещен выход в свет первого тома перевода Библии на русский язык: это был один из заключительных ударов по Библейскому Обществу — любимому детищу А.Н.Голицина; правда, мы не знаем, насколько в этом акте проявилась инициатива императора. Так или иначе, он не только мог принимать решения, но и принимал их! Неважно, успел бы он проследить за окончательным их исполнением — это совершенно иной вопрос.
На чем же основывалась убежденность Милорадовича и Николая, что им не грозит ни одна из упомянутых неприятных возможностей и никакая другая тоже?
В отношении Николая ответить вроде бы нетрудно: он поддался гипнозу плачущего генерала — слезы этого кремневого вояки убедили бы любого! Затем, увлекшись спорами с этим внезапно отошедшим от волнений головорезом, Николай мог утратить всякое чувство меры. И эффектная концовка беседы напрашивалась сама собой: Милорадович вполне мог поинтересоваться: почему это Николай так спешит поделить шкуру своего еще не убитого брата? Вот тут-то замок и должен был навеситься на уста великого князя, не рискнувшего ни заговорить с матерью этой же ночью, хотя никто уже не мешал, ни продолжить днем поиски ответов на свои недоуменные вопросы у других царедворцев. Письмо от Елизаветы Алексеевны, пришедшее рано утром, подтверждало, что Благословенный царь еще жив и ему лучше!
Иное дело, что наедине с Милорадовичем можно было продолжить уже начатые споры. Так Николай и оказался фактически и заложником, и сообщником хитроумного генерал-губернатора вплоть до самого полудня 27 ноября. Зато потом Николай, совсем не будучи дураком, мог задуматься о причинах такой странной осведомленности и уверенности своего оппонента, если, добавим пока без комментариев, не догадался об этом раньше!
Что же касается официальной царской историографии, то в нее (в частности — в книгу Корфа) никак не могли попасть рассказы о том, как Николай Павлович и Милорадович пытались решать судьбу российского престола еще 25 и 26 ноября 1825 года!
Теперь попробуем выяснить, на чем основывалась уверенность Милорадовича в том, что за порядок престолонаследия, провозглашенный им в беседах с великим князем Николаем Павловичем 25 и 26 ноября и положенный в основу решений, осуществленных на практике 27 ноября, он никогда не подвергнется осуждению и наказанию.
В эти дни и Милорадович, и великий князь Николай Павлович, хотя и были должностными лицами, но не самого высшего уровня. Генерал-губернатор, кстати, много выше, чем командир гвардейской дивизии и даже генерал-инспектор по инженерной части, а в силу дислокации дивизии на территории генерал-губернаторства Николай и вовсе был прямым подчиненным графа. Разговоры между ними тем более носили вполне частный характер. Сам же Николай не имел никакого прямого отношения к юридическому оформлению актов, против которых выступил Милорадович. Поэтому формально никаких преступлений против незадачливого престолонаследника Милорадович не совершал — и даже в условиях того, что произошло в дальнейшем, не должен был опасаться ответственности за это, хотя бы и с учетом всем известной мстительности своего оппонента.
Преступлением было другое: прямо продекларированное намерение к неподчинению царскому манифесту или какому-то другому категорическому распоряжению, предположительно, но с высочайшей вероятностью находящемуся в запечатанных конвертах. В своем послании от 3 декабря 1825 года (об этом подробнее ниже) великий князь Константин Павлович квалифицировал такое неподчинение, действительно осуществившееся 27 ноября, как прямую измену присяге, принесенной императору Александру I — и юридически был совершенно прав!
При скудности сохранившихся сведений нельзя безоговорочно утверждать, что эта же тема поднималась и в разговоре Николая с Лопухиным 22 ноября, и тем более утверждать, что позиция Лопухина тогда полностью совпадала с позицией Милорадовича. Но если это было так, тогда обвинения Константина Павловича, обращенные в упомянутом заявлении в адрес Лопухина как председателя Государственного Совета, попадают прямо в цель к нему и как к личности! При таком раскладе получается, что Лопухин рискнул на тяжелейшее преступление еще 22 ноября, когда состояние здоровья императора (согласно информации в столице) было и вовсе неопределенным!