Заговор против Америки
Шрифт:
— Послушай, — сказал я, — я не хочу этим заниматься. Во всяком случае, сейчас. Там, на улице, знаешь ли, дела обстоят довольно неважно.
Но ему было наплевать на то, что дела обстоят неважно, — то ли потому, что сам он был католиком, то ли потому, что, если уж Джой брался за что-нибудь, его было не остановить.
— Знаешь, что сказал мудила, который продал мне эту хрень? Он ведь даже не врач, но устроил мне фокус-покус. Достает карманные часы, сует мне в ухо и говорит: «Слышь, как они тикают, Джой?» А я ни хрена не слышу. А он отводит руку все дальше и дальше и, знай, спрашивает: «А сейчас? А сейчас?». А я не слышу, я ни хрена не слышу, а он что-то пишет на клочке бумаги. Потом достает две монеты по полдоллара и звякает ими мне под ухом и говорит: «А теперь слышишь?». И отходит на шаг, на два, и я вижу, как он звякает, а не слышу все одно ни хрена. И говорю ему: «То же самое!», а он опять пишет. Потом смотрит на то, что написал, мрачно так смотрит — и достает с полки эту хрень. Надевает ее на меня, подсоединяет и говорит моему папаше: «Эта модель фурычит так, что ваш пацан будет слышать, как растет трава!» —
— Выключи! Хватит! — заорал я, но Джой лишь весело закружился по комнате, поэтому я сам вырвал из уха кончик наушника и на мгновение невероятно возмутился, подумав: «Мало того, что мэра Лагуардиа арестовали, и президента Рузвельта арестовали, и даже рабби Бенгельсдорфа арестовали, так еще и новый сосед с нижнего этажа — не подарок и вообще ничуть не лучше старого!» И именно в этот момент я вновь принял решение бежать из дому. Я был еще слишком мал, чтобы понять, что по большому счету никто не подарок, да я и сам не подарок. Сперва я терпеть не мог Селдона с нижнего этажа, а потом я терпеть не мог Джоя с нижнего этажа — и вот единым духом решил убежать от обоих. Я убегу, прежде чем сюда вернется Селдон, прежде чем сюда ворвутся погромщики, прежде чем сюда доставят прах миссис Вишнев и состоятся похороны, на которых мне придется присутствовать. Под защитой конной полиции я убегу прямо нынешним вечером, убегу ото всех и от всего, что меня преследует, что меня ненавидит, что хочет меня уничтожить. Я убегу ото всего, что сделал, и ото всего, что не сделал, я начну все сначала, начну с чистого листа, начну мальчиком, которого никто и ничто не знает. И столь же стремительно я понял, куда именно убегу, — в Элизабет, на фабрику, выпускающую соленые крендельки. В письменной форме я сообщу тамошнему начальству, что я глухонемой, — и меня определят печь крендельки, и я никогда не скажу никому ни слова и сделаю вид, будто ни слова не слышу, и никто не узнает, никто не «вычислит», кто я такой.
— А знаешь про мальчонку, что пил кровь у лошади? — спросил Джой.
— У какой лошади?
— Приютской. Мальчонка забрался ночью на конюшню и напился лошадиной крови. Его ищут.
— Кто ищет?
— Пацаны. Ник. Те самые пацаны. Те, что постарше.
— Кто такой Ник?
— Приютский пацан. Ему восемнадцать. А мальчонка-то — жиденок вроде тебя. Они точно знают, что он жиденок, и собираются найти его.
— А зачем ему лошадиная кровь?
— Жиды пьют кровь.
— Ты сам не знаешь, о чем говоришь. Я не пью кровь. Сэнди не пьет кровь. Мои родители не пьют кровь. Никто из тех, кого я знаю, не пьет кровь.
— А этот мальчонка пьет.
— Да что ты говоришь! А как его звать?
— Ник еще не знает. Но они его ищут. Не беспокойся, они его поймают.
— Ну, допустим, поймают, а что дальше? Выпьют уже его кровь? Но евреи не пьют крови! Чушь собачья!
Я отдал ему слуховой аппарат, думая о том, что ко всем, от кого мне предстоит бежать, отныне придется присоединить и Ника, — и Джой вновь принялся метаться от окна к окну, пытаясь увидеть лошадей, пока ему в конце концов не надоело лишать себя зрелища, сопоставимого, на его взгляд, с «Шоу Дикого Запада» Баффало Билла (только ехать никуда не надо: сам Баффало пожаловал к нам и поставил шапито прямо на перекрестке), и он выбежал из квартиры, а пару мгновений спустя — из дому, и больше я его в этот вечер не видел. Поговаривали, что одна из лошадей ньюаркской конной полиции жует табак ничуть не хуже собственного наездника, а другая знает сложение и демонстрирует свое знание стуком правого переднего копыта, а позднее Джой рассказывал, что видел в нашем квартале жеребца с Восьмого участка по кличке Нед, который позволяет детишкам таскать себя за хвост и не бьет их при этом задними копытами. И, может быть, он и впрямь повстречал легендарного Неда, и, может быть, и впрямь овчинка стоила выделки. Так или иначе, бросив меня этим вечером — бросив и так и не вернувшись, дав веселому нраву возобладать над безусловным послушанием, — Джой был за это жестоко наказан отцом, когда тот с утра вернулся с работы, — взяв в руки ремень, на котором в ночные часы он носил специальный служебный хронометр, Кукузза-старший с лошадиной силой выпорол сына.
Как только Джой выскочил из квартиры, я запер дверь за ним на замок и закрыл ее на засов и наверняка включил бы радио, чтобы оно отвлекло меня от моих страхов, не опасайся я и того, что регулярное вещание непременно будет прервано очередным экстренным выпуском новостей — еще более ужасных, чем в дневные часы, — тем более что выслушать их мне предстояло бы в одиночестве. Прошло совсем немного времени — и вот уже я принялся в деталях обдумывать план бегства в муниципальную пекарню, выпускающую крендельки. Я вспомнил статью о пекарне, опубликованную в «Санди колл» примерно год назад, — я тогда еще вырезал ее и принес в школу как иллюстрацию к собственному докладу о развитии промышленности в Нью-Джерси. В статье были приведены слова директора пекарни мистера Кензе, опровергающие широко распространенное заблуждение, согласно которому на обучение искусству печь крендельки уходят долгие годы. «Если парень не полный идиот, — сказал он, — я обучу его за одну смену». Большая часть статьи была посвящена противоречивым подходам к тому, как именно следует солить крендельки. Мистер Кензе утверждал, что присыпать их солью сверху совершенно не обязательно и что присыпает он их, «исключительно отдавая дань традиции». Главное, заключил он, в том, чтобы хорошенько посолить само тесто, и во всем штате он единственный пекарь, неукоснительно придерживающийся данного правила. В статье было сказано, что у
Мне было известно, на каком автобусе можно доехать до пекарни — на том же самом, на котором мы с Эрлом преследовали христианина, едущего в Элизабет и в мгновение ока разоблаченного Эрлом в качестве педика. Мне оставалось только надеяться на то, что на сей раз педика в автобусе не окажется, — а если я все-таки его там увижу, то сойду на ближайшей остановке и дождусь следующего рейса. Теперь мне предстояло заготовить записку — уже не от сестры-настоятельницы, а от самого настоящего глухонемого. «Дорогой мистер Кензе! Я прочитал про Вас в „Санди колл“. Я хочу научиться печь соленые крендельки. Я уверен, что смогу научиться за одну смену. Я глух и нем. Я сирота. Возьмете ли Вы меня на работу?» А подписался я так: «Селдон Вишнев». Никакое другое имя мне просто не пришло в голову.
Мне надо было заготовить записку и надлежащим образом приодеться. Представ перед мистером Кензе, я должен был выглядеть мальчиком, на которого можно положиться, — а значит, и одежда у меня должна быть своя. И на этот раз мне нужен был план, нужен был, как выразился бы мой отец, стратегический план. И стратегический план не заставил себя долго ждать: работая в пекарне, накопить денег на автобусный билет в одну сторону до Омахи, штат Небраска, до приюта «Бойз-таун» [7] , где живут отец Фланаган и его воспитанники. О них и об отце Фланагане я, как любой другой мальчишка в Америке, узнал из фильма со Спенсером Треси в роли прославленного священника. Спенсер Треси получил за эту роль премию Киноакадемии и передал своего «Оскара» в настоящий «Бойз-таун». Мне было пять, когда мы с Сэнди посмотрели этот фильм в субботу днем в кинотеатре «Рузвельт». Отец Фланаган подбирал уличных хулиганов, многие из которых были к тому же воришками, а то и вовсе — маленькими гангстерами, и привозил их к себе на ферму, где их кормили, одевали, учили и где они играли в бейсбол и пели хором, и готовились стать добропорядочными гражданами. Отец Фланаган относился к каждому из них, независимо от цвета кожи и вероисповедания, как самый настоящий отец. Большинство мальчиков были католиками, некоторые — протестантами, но и пара-тройка еврейских подростков на ферме жили тоже — об этом я узнал от родителей, которые, подобно тысячам других американцев, проплакав весь сеанс, затем ежегодно делали экуменический взнос на счет «Бойз-таун». Но я не собирался, прибыв в Омаху, объявлять о том, что я еврей. Я намеревался — прервав долгое молчание в роли мнимого глухонемого — во весь голос сказать, что я не знаю, кто я такой. Что я никто и ничто — просто мальчик и не могу быть виновным в гибели миссис Вишнев и круглом сиротстве ее сына. Пусть отныне мои отец с матерью воспитывают Селдона как родного сына. Пусть отдадут ему мою кровать. Пусть сделают моего брата его братом. Пусть ему достанется предназначенное для меня будущее. А я буду жить у отца Фланагана в Небраске, ведь Небраска еще дальше от Ньюарка, даже чем Кентукки.
7
Приют для мальчиков-сирот, основанный в 1917 году католическим священником Э. Фланаганом.
И вдруг я придумал себе новое имя и, переписав записку еще раз, расписался: Филип Фланаган. Затем помчался в подвал за чемоданом, в который спрятал украденные вещи Селдона перед первым бегством из дому. На этот раз я сложил туда собственную одежду, после чего сунул в карман миниатюрный мушкет, купленный когда-то в Маунт-Верноне, которым вскрывал письма из филателистического общества еще в те дни, когда у меня была серьезная коллекция и вообще мне писали. Длина штыка составляла какой-то дюйм, но, пускаясь в бега, мне нужно было запастись каким-нибудь средством самообороны, а ничего серьезнее ножа для разрезания конвертов у меня не было.
Через несколько минут, спускаясь по лестнице с карманным фонариком, я едва не упал от мгновенной слабости, накатившей на меня при мысли о том, что я сейчас в последний раз в жизни спущусь в подвал и столкнусь с выжималкой, уличными котами и призраками умерших. И в последний раз увижу ту колымагу, приставленную к дальней стене, на которой некогда разъезжал одноногий и безутешный Элвин.
Отопительный сезон для нас еще не настал — и уложенные пирамидой брикеты пепельно-серого угля в свету фонаря показались мне с верхней ступеньки лестницы древними восточными усыпальницами, в которых надеялись обрести покой знатные и могущественные. Стоя здесь, я с надеждой думал о том, что дух мистера Вишнева наверняка уже перебрался в Кентукки (не исключено, с оказией, в багажнике отцовской машины, оставаясь, разумеется, невидимым), чтобы воссоединиться с супругой, но, конечно же, понимал, что это не так, потому что оставаться ему надлежит здесь, со мной, — с тем, чтобы из глубины призрачного сердца сыпать проклятиями, каждое из которых адресовано мне — и только мне. «На самом деле я не хотел, чтобы они туда ехали, — прошептал я. — Просто так вышло. Я не несу за это ответственности. Я метил вовсе не в Селдона».
Разумеется, я был готов к тому, что безжалостные мертвецы встретят мою мольбу презрительным молчанием, — и вдруг услышал, как кто-то произносит мое собственное имя! Женским голосом! Из-за пирамиды угля! Всего-то несколько часов, как умерла, — и уже преследует меня — и наверняка будет преследовать до гроба!
— Я знаю всю подноготную, — донеслось меж тем Из-за пирамиды, — и, подобно Дельфийскому оракулу, забредшему на свалку, передо мной предстала тетя Эвелин. — За мной гонятся, Филип! Я знаю всю подноготную, и меня собираются убить!