Заговор против маршалов. Книга 2

Парнов Еремей Иудович

Командарм Белов поймал себя на том, что мысленно твердит одну и ту же фразу: «Сегодня он, завтра я...»

Якир и Уборевич тоже отвергли обвинение в шпиона­же. Да, принужденно соглашались они, замедлялись темпы строительства военных объектов, реконструкция железнодорожных узлов, формирование воздушно- десантных соединений, но на все есть объективные при­чины, что, конечно, не снимает личной вины.

— Если бы немного поднажали,— прозрачно наме­кал Тухачевский,— и дополнительные средства дали, то я считаю, что никаких в этом нет затруднений. Наше положение чрезвычайно сильно выиграет, и мы поль­ско-германский блок можем поразить.

— Вы лично когда конкретно начали проводить шпионскую работу в пользу германского генерального штаба? — спросил Якира Дыбенко, не поднимая го­ловы.

Постыдные вопросы, жалкие, бессильные увертки. И все не о том, не о том. Ни единого факта шпионской работы. Адаме, Нидермайер, военный атташе Кестринг — шито белыми нитками. Факты, конечно, упря­мая вещь, но имена — не факты.

— Этой работы лично непосредственно я не начинал.

— Вы подтверждаете показания, которые давали на допросе в НКВД? — поспешно выскочил со своим коронным вопросом Ульрих.— В чем заключалась ваша роль в подготовке поражения Красной Армии?

— Конкретно нашей авиации? — подсказал Блюхер.

— Я вам толком не сумею сказать ничего, кроме того, что написано следствию.

Наркомвнудельцы беспокойно зашевелились. Ста­рый большевик Якир, на которого возлагалось столько надежд, отказывался помочь партии. Он обманул ор­ганы. Его уверения в безграничной преданности делу Ленина — Сталина оказались блефом. Чего же от дру­гих ждать? Эйдеман почти невменяем, остальные сле­дуют тактике Тухачевского: и нашим, и вашим. Путна признал связь со Смирновым, Фельдман — с Пятако­вым, но гестапо и Троцкий так и остались за скобками.

Один Примаков выполняет данное обещание. Ни от чего не отказывается.

— Подсудимый Тухачевский,— Ульрих животным чутьем улавливал малейшие изменения настроений. За судейским столом и там, напротив, где собралась немногочисленная, но такая квалифицированная пуб­лика.— Вы утверждаете, что к антисоветской деятель­ности примкнули с одна тысяча девятьсот тридцать второго года, а ваша шпионская деятельность, ее вы считаете антисоветской, она началась гораздо рань­ше? — он не столько спрашивал, сколько отвечал за бывшего маршала.

— Я не знаю, можно ли было считать ее шпионской.

И судьи, и обвиняемые понимали, что приговор предрешен, и хотели лишь одного: покончить как мож­но скорее с нестерпимой мукой души, растоптанной собственными ногами. Поэтому судьи убаюкивали себя мыслью, что их прямые вопросы скорее помогут, чем повредят подсудимым, которые наверняка ждут смерти как избавления. Но непонятное для них, судей, упор­ство бывших товарищей лишь затягивало невыноси­мую процедуру. И эта бессмысленная неуступчивость и связанная с нею затяжка порождали раздражение и даже враждебность.

— Тухачевский сетует, что он и его сообщники где-то не поднажали своевременно, что им не дали дополни­тельных средств,— саркастически улыбнулся Буден­ный. Пожалуй, он один действительно верил в винов­ность своих давних противников и оппонентов.— И сла­ва богу, что не дали. Взятый Тухачевским и его сообщ­никами курс на ускоренное формирование танковых соединений за счет кавалерии следует расценить как прямое вредительство.

О находках на химическом полигоне он не упомя­нул: зачем лишний раз высовываться?

— Будущая война станет войной моторов,— чуть ли не в одни голос возразили Тухачевский и Якир.

С точки зрения судей, они вели себя непозволитель­но. Суд грозил вылиться в давний концептуальный спор.

— О боеспособности Красной Армии есть кому по­заботиться. Это, к счастью, уже не ваша забота! — наи­более рьяным обличителем выказал себя Алкснис.— Здесь не место для академических диспутов. За дымовой завесой вредных теорий скрывается шпионаж... Подсу­димый Корк, вы не ответили насчет передачи вами све­дений о войсках Московского военного округа пред­ставителям немецкого генерального штаба. Когда это было? При каких обстоятельствах?

— Я неоднократно встречался с немцами на дипло­матических приемах, вел разговоры, но сообщал сведе­ния, которые было можно давать.

Алкснис попытался уличить Тухачевского и Якира, но безуспешно. Только признание — царица «доказа­тельств» — могло придать должный вес обвинениям в шпионаже.

— Непосредственно шпионскую работу вы вели с немецким генеральным штабом? — спросил Уборевича Павел Ефимович Дыбенко, председатель Центробалта, легендарный матрос революции, и впервые оторвался глазами от бумаг на столе.

— Не вел никогда.

На белом поле, на кронштадтском заснеженном льду они стояли рядом по-прежнему: Тухачевский и Путна в краснозвездных шлемах, бородач Дыбенко в лихо сдвинутой на бровь бескозырке...

Ульрих объявил перерыв на один час.

— Пока я буду в Кремле, вы прекрасна успеете по­обедать,— порекомендовал он Зырянову.— Фриновский обещал, что сегодня у них будет что-то особенное...

Мучась теснотой впившегося в располневшую шею воротничка, Ульрих доложил Сталину о ходе про­цесса. Обрисовал двурушническое поведение Якира («Он еще смел клясться в преданности вождю!») и само собой постарался представить себя в наиболее выгодном свете: изобличил Тухачевского, скрутил Убо­ревича, укоротил Корка и Фельдмана. Не столько смысл, сколько сам факт доклада в присутствии членов Политбюро имел значение. Как неотъемлемый элемент разделения ответственности.

Поэтому Ульрих ограничился главным образом об­щими фразами. Ни Молотов, ни Каганович ни о чем его не спросили. Ежов, через которого шли все материалы, тоже, понятно, молчал. Иного принятый ритуал от них и не требовал. Орджоникидзе был последним, кто этого не понимал.

— Всем подлецам — расстрел,— Сталин мимолетно тронул кончики усов мундштуком трубки.

Успев перекусить в кремлевской столовой, Ульрих возвратился к назначенному сроку в приподнятом на­строении. Хоть и не было в том никакой надобности, он предупредил секретаря: