Захребетник
Шрифт:
Разрешите откланяться?
Бретту Джеймс раздумал брать. Все-таки тяжеловата. Впрочем, если в день отъезда из Бадандена останутся лишние деньги, а хозяин лавки не найдет бретте другого покупателя…
Размышляя таким образом, он вышел на бульвар, прошел девять с половиной шагов от входа в оружейную лавку до разносчика халвы, затем еще двадцать четыре шага к чайхане "Под небом голубым" – где сел за ближайший столик и вскоре отдал должное люля-кебабу, завернутому в тончайшую лепешку, шиш-кебабу на вертеле, политому кислым молоком, джуджа-кебабу из цыпленка, жареного
В качестве десерта он взял нугу, рахат-лукум, козинаки и, разумеется, халву.
В разумном количестве.
А потом спросил у чайханщика:
– Уважаемый, где можно найти поблизости хорошего портного?
CAPUT II
в котором все остается по-прежнему: плеск волн и цветение абрикосов, крики чаек и торговцев, но от угла улицы до звона клинков на этот раз – сто двадцать четыре шага по прямой, а дальше – как кому повезет…
– Кальян в девятый номер!
– Лепестки роз для омовения! Номер восемнадцать!
– Слепого массажиста Назира – к даме из номера три!
– Кофий госпоже Вивиан! Живо!
– Сменить шторы в тридцать девятом!
– Принять вещи у солнцеподобного гостя! Эй, гулям!
– Не трудитесь, Ахмет. Мой багаж не нуждается в носильщике…
В свое время, еще только приехав для обучения в храм Шестирукого Кри, Джеймс всерьез полагал, что Кристобальд Скуна, основатель храма, шестирук на самом деле. И был очень удивлен, вручая магу письмо от деда и обнаружив, что прославленный гипнот-конверрер – такой же, как все, а шестирукость – лишь художественный образ.
Зато в Бадандене, дивясь расторопности Ахмета, он ни капельки бы не изумился шестирукости, восьминогости и двуязычию содержателя пансионата. Пожалуй, Ахмет мог бы сказать без тени преувеличения:
"Пансионат – это я!"
Сейчас Ахмет, не переставая сыпать приказами направо и налево, регистрировал в книге чету новых гостей, судя по всему, мужа и жену. Двор вокруг них кишел жизнью – бурной, но достаточно тихой, чтобы не обеспокоить тех постояльцев, кто до сих пор наслаждался сном.
Как это получалось, Джеймс не знал. И знать не хотел. Изнанка любого искусства малопривлекательна, в отличие от фасада.
Одеты новые гости были по-реттийски. Сперва Джеймс решил, что перед ним – не слишком богатый аристократ с супругой. Гость, мужчина вдвое старше Джеймса, отличался элегантностью костюма и изысканностью манер. Дорожный парик до плеч, бородка клинышком разделена посередине седой прядью; в правой руке – черная трость с набалдашником в виде пучка медных гвоздей.
При шпаге, он тем не менее не производил впечатление человека, часто обнажающего клинок. Но ироничный прищур и твердость взгляда ясно говорили: этого господина лучше не задевать.
Себе дороже выйдет.
А если какому-нибудь забияке оказалось бы мало указанных примет, то наглеца остановил бы багаж гостя. Груда чемоданов, баулов, шляпных коробок и саквояжей семенила на паучьих ножках вслед за владельцем, хищно клацая замками – и безусловно кинулась бы с отвагой его защищать, нуждайся маг в помощи.
Жену мага Джеймс не запомнил. Недостойно дворянина пялиться на даму, словно уличный зевака. Ну, рыженькая, средних лет. Фигурка пышная, но с талией. На любителя. Наверное, провинциалка, сумевшая посредством брака перебраться в столицу. Тоже магичка?
Вряд ли.
Слишком простовата на вид.
Оставив Ахмета размещать новоприбывших со всеми мыслимыми и немыслимыми удобствами, он покинул двор пансионата. Миновал коновязь – точнее, верблюдовязь, если судить по количеству горбатых великанов, меланхолично жующих жвачку. Подмигнул хорошенькой служаночке, несущей полный кувшин так, чтобы подчеркнуть крутизну бедра; в ответ получил игривую улыбку…
И пошел отдыхать дальше.
Отдых, положа руку на сердце – занятие чрезвычайно утомительное. Иной предпочтет суровую долю круглосуточного лесоруба, лишь бы не прилечь на тахту в окружении невольниц и сладкозвучных чангиров. На тахту, судари вы мои, раз ляжешь, два ляжешь, и не встанешь, и лес рубить не захочешь; смотришь, а жизнь пролетела мимо.
Так и провалялся все бытие напролет, сунув розу за ухо.
Ни тебе соленого пота, ни пальца, в спешке отрубленного топором, ни попреков жены, ни плача малых деток, ни болей в спине, ни бессонницы, ни сведения вертких концов с концами, ни честной нищеты в старости, ни общей могилы, залитой известью…
Ужас!
А что поделаешь?! – иногда приходится и отдыхать, чтоб его…
Вот и Джеймс Ривердейл со всей ответственностью ринулся в душистую купель кейфа. Затесавшись в толпу ценителей у здания суда, около часа любовался вертящимся дервишем. Когда Джеймс подошел, дервиш уже вертелся; когда уходил, дервиш еще вертелся. Похоже, до единения с Абсолютом дервишу оставалось лет двадцать. Полы одеяний святого человека кружились с механической равномерностью, шапка из войлока стояла столбом.
На шапке сидел голубь и чистил клювом перья.
Кое-кто из зрителей от зрелища начал впадать в гипнотический транс, рассказывая соседям стыдные истории из своего детства и умоляя простить грехи. Таких били палками и гнали прочь.
С веранды духана "Слезы гуля" Джеймс некоторое время глазел на дворец Салима I, в юности – погонщика мулов, в старости – сотрясателя Вселенной и основоположника баданденской тирании. Дворец в этом году начали реставрировать, и на стенах копошились люди с инструментами.
Толку от их действий на первый взгляд не наблюдалось.
Вняв рекомендациям говорливого духанщика, он изменил обычным правилам и вместо кебабов угостился пловом с зернышками граната, жареной требухой и огненно-острой кюфтой с горохом. Трапезу Джеймс запивал ледяным джаджиком – кислым молоком, заранее подсоленным, куда повар мелко накрошил огурцы, чеснок, фенхель, чабрец и мяту.
Затем растянулся на ковре, покрывавшем нары, и два часа дремал.
Снились воинские подвиги.
Много.