Закат цвета фламинго
Шрифт:
Распахнулась дверь, и на пороге возник уже знакомый Мирону письменный голова – Козьма Сытов.
– О, батюшка Мирон Федорович, дорогой вы наш! Уже проснулись? А я-то думал, до вечера почивать будете! На всякий случай послал к вам Степаниду, женку мою. Она шибко хорошо кулебяки стряпает, а уж щерба из тайменя да под славную наливочку… – Он сладко зажмурился и, подхватив Мирона под руку, потащил его наружу из духоты и шума съезжей избы.
– Как ночевали? Мухи не одолевали-с? А блохи? Я распорядился кругом сухой полыни натрусить, но жрут проклятые, жрут-с!
Они сошли с высокого крыльца, и Мирон схватил письменного голову за грудки:
– Что так сладко
– Господь с вами, Мирон Федорович! – замахал руками письменный голова и отшатнулся на всякий случай на длину вытянутой руки. – Поместили вас в лучшие покои. Там у нас важные люди по приезде живут. Соседние воеводы, прикащики, государевы люди. Давеча немец один жил. Тоже от государя с поручением: карту Сибирских земель составить. А девка та, – он исподлобья покосился на Мирона хитрым глазом, – женка гуляшшая Олена. Я ее послал бельишко вам постирать. А вы в постелю ее затащили. Видно, шибко вырывалась девка, коли в лоб засветила?
Мирон хмыкнул. Завирал Козьма и не морщился. Девка совсем не смахивала на ту, что взяли силой. Похоже, и утром не прочь была продлить ночные забавы, если б не столкнул ее с лежанки. Но дальнейшие подробности выяснять не хотелось. Наверняка чести они ему не прибавят.
– Давай-ка, проведи меня по острогу, – приказал Мирон, – хочу все своими глазами посмотреть, прежде чем доклад государю составлять.
– А кулебяку отведать? – льстиво улыбнулся голова. – Степанида у меня шустрая. Уже небось пирогов напекла! Столовать она горазда! А наливочки испить? У меня оне отменные. Сладкие и горькие. Анисовая, полынная, померанцевая, зверобойная, перцовая, пихтовая, бадановая… А на ягодах! Черемуховая, малиновая, брусничная, клюквенная, – он принялся на ходу загибать пальцы. – На меду, на диких яблоках. На кедровых орешках и на ревене. За ревень, милостивый государь, китайцы золотом платят. А еще хороша наливочка на мараловом корне. Она мужицкую силу дает и крепость духа.
– С обедом погоди, – буркнул Мирон, хотя страсть как захотелось наливки, а еще больше квасу или рассолу капустного, чтобы перестали крутиться в голове мельничные жернова. – Сначала дело!
Сытов развел руками, а Мирон натянул плотнее на лоб шляпу, которую снял при входе в съезжую избу. И ссадину закрывает, и ветром не снесет. Ледяной хиус проникал под тонкую епанчу, не спасали даже суконный кафтан и камзол под ним. Мирон с завистью покосился на лисью шубу головы. Надо будет присмотреть себе более подходящую для здешних краев одежду.
– Подберем вам верхницу, – голова будто прочитал его мысли. – Эдаким чабером по посаду пройдетесь, у девок глаза лопнут! А то ваша одежа, ясно дело, больше для столичных променадов. У нас по тайге да грязи быстро поистреплется. И обутку стачаем. Есть у меня пара юфтевой кожи. Для себя берег, но уступлю, не в пример Москве, дешево.
Похоже, Сытов мог долго говорить о чем угодно, но только не о том, что интересовало Мирона, поэтому он спросил строго, давая понять голове, что государственные дела занимают его больше, чем новые сапоги:
– Сколько инородцев в уезде платят ясак?
– Весенний ясак со всего уезда заплатили полторы тыщи и двадцать два лука, – с готовностью ответил письменный голова. – У нас в ясачных книгах все чин чинарем записано. Можно еще около тыщи набрать, только увиливают, сукины дети. Алтын-ханам алба [21] платят, ойратам, а от наших ясатчиков бегают. Хуже
21
Албан – подать (калмыцк.).
22
Рухлядь – пушнина.
– Выходит, ясак не только соболем берете?
Голова вздохнул и перекрестился.
– Ставка ясачная одна – три соболя али три шкуры сохатого с лука. То бишь со взрослого мужика. Но принимаем и лисицами, и бобрами, и другой рухлядью ценою в три соболя. А его промыслить не каждому по силам. Порой случается, в роду всего-то с десяток настоящих добытчиков. Вот и отдуваются за всех. Соболь – зверь зело хитрый, чуткий. Только зимой по тропу его и возьмешь. По мягкому снегу, пока тот не огрубеет.
– А что ж русские добытчики? Сдают в казну пушнину?
– Сдают, – горестно вздохнул голова, – только вечная с ними морока. На чужие «заводы» зверовать лезут. Со своими товарищами сговориться не могут, так еще в угодья кыргызов и тунгусов заходят. Князьцы жалуются, де из-под носа добычу уводят. Наши не стрелами бьют, муторное это дело. Они ж черкан [23] да кулем [24] ставят. А ловушка да петля всех без разбору давит: и куницу, и белку, и соболя. Если вовремя тушку не взять из той же кулемы, мыши потратят или лисы. Так что урон большой угодьям. Вокруг города верст на десять уже зверя нет. Все истребили. Раньше до ста сороков соболя-аскера в казну отправляли, самого лучшего, значица. И прочего зверя видимо-невидимо, а счас и двадцати сороков не наберется. И черной лисы меньше стало, и куницы, и бобров. А казна каждый год все больше и больше ясака требует.
23
Черкан – самострел на каюнка, ставится над норой.
24
Кулема – ловушка на мелких зверьков.
– За меха в Европе золотом платят. А Петру Алексеевичу золото нужно, – вздохнул Мирон. – Новую Россию намерился строить государь, чтоб перед всем миром зазорно не было. И флот, и армию вооружает. Видел я новые корабли. Сила! С ними нам ни турок, ни швед не страшны!
– Государь правое дело вершит. Хватит уже России-матушке немцам да литве кланяться, абы каверзу какую не учинили, – глубокомысленно заметил голова.
Но величие России, видно, занимало его не слишком, больше волновали местные дела.
– Более пяти-шести соболей даже опытному добытчику не по силам взять. И дают за него три рубля, редко бывает пять. Раньше, случалось, к нам баргузинский соболек заходил. Так тож удача великая. Один на полсотни рублев тянул.
Мирон озадаченно хмыкнул, вспомнив, что в Европе шкурки соболя влет уходят за двести-триста рублей. Имей он сотню соболей, то и к Эмме мог бы посвататься. А уж если тысячу…
Тут ему пришлось одернуть себя. Мздоимцев Петр не любил, а если учесть, по каким обстоятельствам Мирон попал в Сибирь, то о соболях даже мечтать не следовало.