Закат империи. От порядка к хаосу

Моей жене

История пореформенной России продолжалась не­сколько десятилетий. И у каждого десятилетия была особая физиономия. «Новые люди» 60-х годов были нетерпеливы и фанатичны: они проявляли исступленную веру в светлое будущее и были нетерпимы к тем, кто не разделял их ради­кальных воззрений. Каждый, кто

пытался оспаривать их убеждения, безоговорочно зачислялся ими в стан реакцио­неров, с которыми «новые люди» не желали иметь ничего общего. В прошлом — далеком и недавнем — они видели только позор и не желали слышать ни о какой преемствен­ности с минувшим. В их системе ценностей существительное «прошлое» всегда употреблялось вместе с прилагательным «позорное»: былое по определению было только постыдным. Таков был краеугольный камень в построении их картины мира. Они мифологизировали будущее и, следуя установкам Николая Гавриловича Чернышевского, упорно старались переносить элементы будущего в настоящее. Однако эти прививки будущего, например коммуны, не приживались в настоящем. Но неудачи в практических вопросах никак не сказывались на воодушевлении «шестидесятников» и не поколебали их идеалы. Исступленный фанатизм был превосходной защитой от реальной жизни с её насущными проблемами. Уже в начале 70-х годов образованные люди пережили крушение идеалов предшествующего десятилетия и ощутили надлом. Утопические попытки примирить труд и капитал, обойтись без эксплуатации человека челове­ком и без извлечения прибыли капиталистом — все эти построения не получили, да и не могли получить практи­ческого воплощения и закончились крахом. В то же самое время жизнь не стояла на месте, бег времени продолжался вне зависимости от результата идейных споров, и каждый день приносил всё новые и новые подтверждения крепну­щей власти денег в жизни русского общества. Капитал, со­гласно Карлу Марксу, — это самовозрастающая стоимость.

Русская интеллигенция воочию наблюдала процесс этого фантастического самовозрастания, но совершенно не пони­мала механизма этого процесса. Человек новой формации, вольнопрактикующий адвокат Куницын, персонаж драмы Алексея Феофилактовича Писемского «Ваал» (1873), с не­скрываемой завистью говорит о капиталистах: «Я сам тебе про себя скажу: - я ненавижу этих миллионеров!.. Просто то есть на улице встречать не могу, так бы взял кинжал, да в пузо ему и вонзил; потому завидно и досадно!.. Ты, черт возьми, год-то годенской бегаешь, бегаешь, высуня язык, и все ничего; а он только ручкой поведет, контрактик какой-нибудь напишет, — смотришь, ему сотни тысяч в карман валятся!..» 1Живущий в пореформенной России интеллигент отличался поразительным непониманием сути происходя­щих в стране процессов капиталистической модернизации её хозяйственной жизни. Он не знал, да и желал знать, что стоит за подписанием контрактика.Видел лишь то, что лежало на поверхности: мгновенное, как по мановению волшебной палочки, неосновательное обогащение немногих - на одном полюсе; растущую пауперизацию населения — на другом, но не усматривал причинно-следственной связи между разви­тием капитализма в России и ростом производительных сил страны. В России уже начался промышленный переворот, и жизнь покрылась бы тиной застоя без этих контрактников:не возводились бы новые заводы, не прокладывались бы тысячи верст железных дорог, не открывались бы новые театры и университеты.

Однако человек циничный осознавал, что деньги ста­ли тем идолом современной жизни, который нуждается в постоянных жертвоприношениях, и ему несут эти жерт­вы — честь, здоровье, свободное время, таланты, идеалы. Идеалист-«шестидесятник» верил в то, что жизнь можно построить на основе справедливости, циник 70-х годов уже не строил таких амбициозных планов, а лишь хотел удачно устроиться в этой новой реальности, где царила власть денег, и зло насмехался над тем, кто продолжал верить в идеалы. В драме «Ваал» мы слышим диалог двух университетских товарищей: один из них уже успел стать циником, другой пока еще верит в идеалы.

«Мирович.Но что такое ты за благополучие особенное видишь в деньгах?.. Нельзя же на деньги купить всего.

Куницын (подбочениваясь обеими руками и становясь перед приятелем фертом).Чего нельзя купить на деньги?.. Чего?.. В наш век пара, железных дорог и электричества там, чего ли, черт его знает!

Мирович.Да хоть бы любви женщины - настоящей, ис­кренней! Таланту себе художественного!.. Славы честной!

Куницын.Любви-то нельзя купить?.. О-хо-хо-хо, мой милый!.. Еще какую куплю-то!.. Прелесть что такое!.. Пла­менеть, гореть... обожать меня будет!.. А слава-то, брат, тоже нынче вся от героев к купцам перешла... Вот на днях этому самому Бургмейеру в акционерном собрании так хлопали, что почище короля всякого; насчет же талантов... это на фортепьянчиках, что ли, наподобие твое, играть или вон как наш общий товарищ, дурак Муромцев, стишки кропать, так мне этого даром не надо!..» 2

Семидесятые годы стали временем идейного слома в самосознании русской интеллигенции. Реальность теснит идеалы, но жива еще память о былых иллюзиях, пусть ныне утраченных и осмеянных, а сам процесс расставания с идеалами юности носит драматический характер. И человек новой формации, депутат земства в городской думе Мирович, с горечью признается своей возлюбленной Клеопатре Сергеевне: «Если бы ты только знала, какую я адскую и мучительную борьбу переживаю теперь!.. Я поступком моим теперь должен буду изменить тому знамени, под которым думал век идти! Все наше поколение, то есть я и мои свер­стники, еще со школьных скамеек хвастливо стали порицать и проклинать наших отцов и дедов за то, что они взяточники, казнокрады, кривосуды, что в них нет ни чести, ни доблести гражданской! Мы только тому симпатизировали, только то и читали, где их позорили и осмеивали! Наконец, мы сами выходим на общественное служение, и я, один из этих деяте­лей, прямо начинаю с того, что делали и отцы наши, именно с того же лицеприятия и неправды...» 3

Семидесятые годы стали тем переломным моментом российской истории, когда одновременно сосуществовали те, кто еще продолжал верить в идеалы, с теми, кто в них уже изверился. Идеалы становились уходящей натурой русской жизни. В начале 80-х годов, после убийства народовольца­ми императора Александра II, время переломилось. Вера в идеал как совершенное воплощение на земле социальной справедливости была утрачена.

В 1885 году в Петербурге вышел очередной поэтический сборник - «Стихотворения» Семена Яковлевича Надсона. Это была первая книга 23-лстнего поэта, и он опасался, что его литературный дебют пройдёт незамеченным: «Боюсь, чтобы моя книга не легла могильной плитой на всю мою литературную деятельность» 4. Страх оказался напрасным. Книга имела оглушительный успех, которым в эти годы не мог похвастаться ни один поэт. Первое издание разлетелось мгновенно. В следующем 1886 году вышло ещё два издания по 1000 экземпляров каждое. Это был не просто успех, а фее­рический успех. 8 октября 1888 года Афанасий Афанасиевич Фет с нескрываемой завистью написал великому князю Константину Константиновичу, в литературных кругах из­вестному под псевдонимом К.Р.: «Прошлого зимой я держал в руках восьмое издание стихотворений Надсона, между тем как моё собрание (издание Солдатенкова 1863 года) за двадцать пять лет разошлось не более как в тысяче двух­стах экземплярах» 5. Действительно, в «глухие» 80-е годы читающая публика крайне неохотно покупала поэтические сборники Тютчева, Фета, не говоря уже о фигурах менее значительных: их книги десятилетиями пылились на полках книжных лавок. А книга Надсона до 1917 года переиздава­лась в общей сложности 29 раз суммарным тиражом более 200 тысяч экземпляров. Эти цифры говорят сами за себя. Ни один русский поэт, не исключая Пушкина, Лермонтова и Блока, не выпускался такими тиражами. Русское обще­ство, как губка, впитывало в себя поэзию Надсона. Его книги покупали, читали, перечитывали. Его стихи переписывали от руки в альбомы, заучивали наизусть, декламировали на поэтических вечерах. Несколько поколений учащейся мо­лодёжи смотрели в эту книгу, как в зеркало, пытаясь понять самих себя и своё время.

Реконструировав образ лирического героя поэзии Надсона, мы получим ключ к пониманию картины мира и системы ценностей русской интеллигенции, вступавшей в жизнь в 80-е и 90-е годы XIX века и в начале XX века. Перелистаем же "Стихотворения" Надсона и постараемся прочесть их глазами человека, родившегося в пореформен­ной России, когда стремительно менялся весь жизненный уклад: железные дороги соединяли отдаленные города, преобразуя пространство и время, прочно вошёл в жизнь общества телеграф, появились телефон и электрическое освещение. Идущий к своему завершению "железный" XIX век всё больше и больше воспринимался как век торжества денег и материального успеха, безудержному на­тиску которого не могли противостоять поблекшие идеалы «шестидесятников». Само слово «идеал» воспринималось как пережиток недавнего прошлого. Была подорвана вера в справедливость и светлое будущее, уныние пришло на смену безудержной вере в прогресс. И поэзия Надсона оказалась удивительно созвучна этому безотрадному на­строению.

Что ж тебя волнует?

Грустное ль былое,

Иль надежд разбитых

безотрадный рой?

Заползли ль змеею

злобные сомненья,

Отравили веру

в счастье и людей,

Страсти ли мятежной

грезы и волнения

Вспыхнули неждашю

в глубине твоей? 6