Закон Противоположности
Шрифт:
Глава вторая
Глава вторая
Рано узнал, что такое сиротство, мне только исполнилось пятнадцать. Она ушла быстро, почти не мучалась. Я и не подозревал о болезни, которая сожрала маму так быстро. В тот день крёстный забрал меня с соревнований в Волгограде, сказал, что мама сильно болеет и нужно её навестить, а пока ехали, от друга пришло сообщение с соболезнованиями.
В десять вечера мы приехали домой. Помню, как выскочил из машины, натолкнулся на ждавшего во дворе отца, он крепко прижал меня к плечу. Мы стояли, молчали. Не пытался разорвать этих объятий, боялся войти в дом, боялся увидеть маму неживой. На порог
— Где мама?
— Она в больнице, — ответил отец уклончиво и будто бы не мне. Приговор ещё не прозвучал, я надеялся, что мой друг, приславший свои соболезнования, ошибся, мама жива, просто сильно заболела, но её обязательно вылечат, она скоро вернется домой.
— Тело привезут завтра, после обеда, — тяжело сглотнув, добавил отец, и прижал меня к себе сильнее. По спине пробежал мороз, зашумело в ушах, ноги обмякли, опустились руки. Нет. Послышалось, он совсем не это хотел сказать, но отец плакал и прижимал меня сильнее, сильнее, сильнее.
Войдя в дом, я вдруг понял, что ничего не изменилось, на зеркале, ещё не завешанном тканью, лежала мамина расческа, в прихожей её обувь, на вешалке — пальто. Ничто не говорило о том, что в этот дом пришла смерть. Молчала и бабушка. Глаза у неё запали глубже, чем обычно, тонкая кожа стала прозрачной, желтоватой, видно каждую венку, каждый капилляр. Она плачет много часов подряд, и, кажется, не замечает ничего вокруг.
Разулся в коридоре, повесил ветровку в шкаф. Привычно сел в кресло в зале. В моей голове нет ни одной мысли. Совсем ни одной. Нет ни усталости, ни бодрости, ни скорби, ничего нет, вакуум. Просидел долго. Заснул. Проснулся через час от короткой мелодии нового сообщения в телефоне. Поначалу обрадовался, подумав, что видел дурной сон. У меня так бывает. Как-то приснилось, что я ВИЧ-инфицирован, причем сон был очень реалистичен, и я готов был поспорить на что угодно, что вчера сидел в очереди в поликлинике, сдавал кровь на анализ, получил положительный результат, а потом на лавочке в парке размышлял, как сообщить об этом родителям, как сохранить диагноз в тайне. Проснувшись в тот день, я продолжал думать о ВИЧ и о том, что в наше время с этим можно жить, причем довольно долго и даже счастливо, пока не понял, что не ходил я ни в какую поликлинику уже много месяцев, а значит, мне всё приснилось. До сих пор мурашки по коже, как вспоминаю тот сон. К несчастью, смерть мамы — не сон, и очередное сообщение с соболезнованиями напомнило мне об этом. Ненавижу сотовую связь.
Не помню, как наступило утро. Спал ли я вообще. В памяти этого не осталось. Разум поразительно избирателен в такие дни.
Незнакомые люди расставляли во дворе деревянные лавочки и два табурета, на которые потом поставят гроб. Моросил дождь, лавочки с табуретами постоянно передвигали, в поисках более подходящего, более сухого места. Установили пляжные зонты, но тут же убрали, слишком пёстрыми они были. Сосед принес полиэтиленовую пленку, её закрепили проволокой под виноградником, а на лавочках рассаживались старушки со всего района.
Отец уехал рано утром, вернулся в обед. Через час привезут маму.
Белый микроавтобус с табличкой «груз 200» на ветровом стекле остановился возле нашего двора. Крепкие ребята из похоронной службы осторожно несли гроб из красного дерева. За спиной я услышал шепот: «Какой красивый гроб». Обернулся, но не понял, кто это сказал. Одна из старушек-соседок протирала капли дождя с маминого портрета, перечеркнутого под стеклом
Не плакал, потому, что не мог поверить, что она ушла. До сих пор не верю. Танатокосметолог перестарался с гримом, и толстый слой дешевой косметики навсегда скрыл её красоту. Больно видеть её имя на табличке, приколоченной к кресту. Больно, поэтому туда не смотрю.
Гроб простоял во дворе не больше двух часов. В это время папа был очень бледен, глаза покрылись мелкой сеточкой капилляров. Суетился. Поправлял ленточки на венке, разглаживал надпись «От мужа и сына». Вздыхал. С траурной гримасой принимал соболезнования. Лицемер. У него уже была другая женщина. Кто-то звонил ему, дважды он сбросил вызов, на третий ответил: «Я жену хороню, перезвоните позже». С каким же артистизмом он это сказал, как же мерзко.
После короткого отпевания гроб пронесли на руках до перекрестка, погрузили в тот же белый микроавтобус, и колона автомобилей потянулась на кладбище.
У могилы все молчали. Я стоял рядом с отцом, за локоть поддерживал бабушку, сама стоять она не могла.
— Нужно уже прощаться, сколько можно тянуть? — произнес тот же голос, что восхищался гробом. Говорила тётя Надя, соседка через дом, жирная, неухоженная женщина с глубокими оспенными шрамами на лице. «Свинье не терпится нажраться», — подумал я.
Отец подтолкнул меня к гробу, но я не сдвинулся с места. Толпа двинулась змейкой, каждый что-то шептал, целовал покойницу в лоб и отходил в сторону. Я так и не подошел.
Меня все жалели, и от этого я втайне раздражался. После поминок отец отвез меня и бабушку к ней домой, а сам уехал.
— Теперь, Володенька, ты круглый сирота, — сказала бабушка, когда мы вошли в квартиру.
— Почему круглый, а как же отец?
— Отец считает, что ты вырос, а для матери ребенок всегда остается ребенком, сколько бы ему не было лет. Я своего отца даже не знала. Я и мать то узнала, только когда мне исполнилось десять лет…
— Как это?
— Она меня в лагере родила. Из-за меня туда и попала.
— Да разве такое возможно?
— Возможно, ещё и не такое возможно. Прабабушка твоя была тогда молодой и очень красивой. Ухаживал за ней то ли чех, то ли поляк, точно не знаю, да это и не важно. После войны мужчин осталось мало, так что даже политически неблагонадежных расхватывали, как горячие пирожки. Роман был коротким, разлучил их НКВД. Маму отправили на десять лет в лагеря. Отца, наверное, тоже. Я полжизни пыталась узнать его судьбу, но это невозможно. Репрессированных поляков, да и чехов, было, как колосьев в поле, и у всех похожая судьба. Узнать бы, где его могила…
— Это ужасно.
Бабушка пожала плечами и тяжело вздохнула.
— Не ужаснее, чем хоронить единственную дочь.
Я крепко обнял бабушку, и мы расплакались.
— Бабуль, а ты помнишь, как встретилась со своей матерью?
— Помню. Будто это было вчера. Она приходила в детдом и сидела в сторонке, подолгу украдкой смотрела на меня. В детдоме было не сладко. Дети подбегали к ней, хватали за руки, а она сидела и не сводила с меня глаз. Так продолжалось несколько недель. Потом она меня забрала. Было страшно…