Законодательство Ликурга и Солона
Шрифт:
Для ведения более мелких гражданских дел было учреждено шесть судов, которые не приобрели сколько-нибудь существенного значения, поскольку осуждённый мог обжаловать их решение, обратившись к вышестоящим судам или к экклесии. За исключением женщин, детей и рабов, всякий сам выступал по своему делу; при помощи водяных часов определялась продолжительность его речи или речи его противника. По наиболее важным гражданским делам судьи обязаны были выносить приговор в течение суток.
Вот всё, что надлежало сказать о политических и гражданских реформах Солона; но законодатель ими не ограничился. Преимущество древних законодателей перед новейшими состоит в том, что своими законами они воспитывают тех, ради кого эти законы созданы, то есть людей, что они принимают во внимание нравственность, характер, наконец круг знакомств обвиняемого, никогда не отделяя гражданина от человека, как это делается у нас. Наши законы нередко находятся в вопиющем противоречии с нашими нравами. У древних законы и нравы сочетались более гармонически. От их государственных учреждений веет к тому же жизненной теплотой; неизгладимыми чертами запечатлевалось государство в душах граждан.
И всё же, воздавая хвалу античности, следует делать это с оглядкою. Позволительно утверждать, что почти во всех случаях намерения древних законодателей проникнуты мудростью и достойны всяческой похвалы, но средства, которыми они пользовались, всё же несовершенны. Эти средства зачастую свидетельствуют
Но вернёмся к Солону.
Один из законов Солона велит каждому гражданину рассматривать оскорбление, нанесённое кому бы то ни было, как обиду, нанесённую ему самому, и никоим образом не успокаиваться, покуда обидчик не получит возмездия. Это превосходный закон, если мы будем исходить из того, какова его цель. Цель же его — внушить каждому гражданину чувство живого участия ко всем остальным и приучить всех и каждого смотреть на себя, как на звено единого целого. Какой приятною неожиданностью было бы для нас оказаться в стране, где всякий прохожий, по собственному почину, защитил бы нас от любого обидчика! Но насколько умалилось бы испытанное нами от этого удовольствие, когда бы нам стало известно, что он должен был совершить это благое дело по принуждению.
Другой изданный Солоном закон объявляет бесчестным всякого, кто уклоняется от борьбы во время гражданских смут. И этот закон несомненно вызван наилучшими побуждениями. Законодатель стремился вложить в душу каждого гражданина живейший интерес к государству. Равнодушие к родине было для него наиболее ненавистной чертою в характере гражданина. Уклонение от борьбы и впрямь может быть следствием подобного равнодушия; но Солон забывал, что оно же нередко бывает вызвано самым пламенным интересом к отчизне; это происходит тогда, когда обе стороны не правы, обе влекут её к гибели.
Другой из установленных Солоном законов запрещает дурно отзываться о мёртвых, ещё один — злословить насчёт живых где-либо в общественном месте — в суде, в храме, в театре. Солон освобождает рождённых вне брака от сыновних обязанностей, ибо отец, по его мнению, уже полностью вознаграждён испытанным им чувственным наслаждением; равным образом он освобождал сына от обязанности заботиться о пропитании отца и в тех случаях, когда отец не удосужился обучить его какому-нибудь ремеслу. Он разрешал составлять завещания по своему усмотрению и дарить имущество по собственной воле, ибо друзья, которых выбираешь себе по сердцу, стоят, по его словам, большего, нежели те из родственников, с которыми тебя соединяют лишь кровные узы. Он уничтожил обычай давать за невестой приданое, ибо хотел, чтобы браки зиждились на любви, а не на корыстном расчёте. Ещё одна прекраснейшая черта, свидетельствующая о свойственной ему кротости, проявляется в том, что, упоминая неприятные вещи, он старается смягчить слово, которым они именуются. Подати он называет взносами, гарнизон — городской стражей, тюрьму — горницей, а отмену долгов — облегчением. Роскошь, к которой так влекло афинян, он умерил при помощи мудрых распоряжений; строгие законы охраняли целомудрие женщин, взаимоотношения между полами, святость и нерушимость брака.
Эти законы, согласно его указаниям, должны были сохранять силу не больше ста лет, — настолько же он был дальновиднее Ликурга! Он понимал, что законы — лишь слуги воспитания, что народы, достигнув зрелого возраста, нуждаются в ином руководстве, чем во времена своего детства. Ликург увековечил младенческое состояние духа спартанцев, дабы увековечить свои законы, но созданное им государство исчезло, исчезли и его законы. Солон же, напротив, не обещал своим законам особого долголетия, ограничив его всего ста годами, а между тем многие из них и поныне продолжают жить в римском праве. Время — справедливый судья всех заслуг.
Солона упрекали в том, что он предоставил народу слишком большую власть, и этот упрёк не лишён основания. Заботливо избегая одного подводного камня — олигархии, он чрезмерно приблизился к другому подводному камню — анархии, но не подошёл к ней вплотную, а только приблизился, так как сенат пританов и судилище ареопага держали народовластие в крепкой узде.
Зла, неотделимого от демократии, непродуманных, подсказанных страстью решений и незатухающей борьбы партий, разумеется, нельзя было избегнуть и в Афинах. Но это зло следует скорее относить за счёт избранной законодателем формы, нежели приписывать его существу демократии. Солон совершил крупную ошибку, дозволив народу выносить решения не через своих представителей, а непосредственно; при скоплении огромной толпы это не могло протекать без замешательства и беспорядков, и, поскольку большая часть этой толпы была неимущей, порою также не обходилось и без подкупа. Можно себе представить, сколь бурными были такие собрания; ведь для вынесения приговора об остракизме требовалось самое малое шесть тысяч голосов. Если же, с другой стороны, принять во внимание, до чего хорошо даже самый заурядный афинянин был знаком с общественными делами, как мощно говорил в нём патриотический дух, как усердно законодатель позаботился о том, чтобы отечество было для гражданина превыше всего, то у нас создастся более высокое представление о политическом разумении афинской черни, и мы по крайней мере остережёмся делать о ней слишком поспешные выводы на основании знакомства с простым народом нашей страны. Многолюдные собрания всегда влекут за собой некоторое ослабление законности; малочисленным же трудно полностью уберечься от аристократического деспотизма. Найти благотворное среднее между тем и другим — задача исключительной трудности, и решить её предстоит грядущим столетиям. Меня всегда поражает дух, направлявший Солона в его законодательной деятельности, — дух здорового и подлинного искусства государственного строительства, никогда не упускавший из виду основного принципа, на котором должны зиждиться все государства, а именно: законы, подлежащие в будущем строгому соблюдению, должны создаваться теми, для кого они предназначены, причём гражданские обязанности надлежит выполнять сознательно и из любви к родине, а не под воздействием рабского страха пред наказанием, слепого и безразличного подчинения воле вышестоящего.
Прекрасной и замечательною чертою Солона было и то, что он глубоко уважал человеческую природу и ради государства никогда не жертвовал человеком, ради средства — конечною целью, а, напротив, заставлял государство служить человеку. Его законы были не тягостными узами, и дух афинского гражданина, не стесняемый ими, легко и свободно развивался во всех направлениях, никогда не ощущая, что они ведут его за собой. Другое дело законы Ликурга: это были железные оковы, ранившие непокорных и принижавшие дух человеческий, давя на него всей своей неимоверной тяжестью. Афинский законодатель открыл для усердия и дарований своих сограждан все возможные в его время пути, тогда как спартанский законодатель оставил своим согражданам один-единственный путь, преградив остальные глухою стеной, — тот путь, что ведёт к заслугам на политическом поприще. Ликург законами предписывал праздность, Солон сурово карал её. Вот почему в Афинах проявлялись все добродетели, цвели все ремёсла и все искусства, был развит дух предприимчивости; вот почему там люди подвизались во всех отраслях знаний. Разве найдёшь в Спарте Сократа, Фукидида, Софокла, Платона? Спарта могла породить лишь властителей да ещё воинов, но не художников, не поэтов, не мыслителей и не граждан вселенной. Как Солон, так и Ликург — великие люди, оба они к тому же и честные люди, но сколь различно воздействие, которое они оказали, исходя в своей работе из совершенно противоположных принципов! Афинский законодатель окружён свободой и радостью, трудолюбием и изобилием, вокруг него теснятся все искусства и все добродетели, все музы и грации взирают на него с благодарностью и зовут его отцом и создателем своим! Вокруг Ликурга пустынно, здесь нет ничего, кроме тирании и её ужасного спутника — рабства, потрясающего цепями и проклинающего виновника своих бед и несчастий.
Характер народа — точнейший слепок с его законов; поэтому он и наиболее справедливый судья их достоинств и недостатков. Ограничен был разум спартанца и бесчувственно было его сердце. Он являл гордость и высокомерие в отношениях со своими союзниками, жестокость с побеждёнными, бесчеловечность, раболепство перед вышестоящими; в переговорах, которые ему приходилось вести, он был бессовестен и коварен, в решениях — деспотичен, и даже его величию и его добродетелям не хватало той чарующей прелести, которая одна завоёвывает сердца. Афинянин, напротив, был кроток и приветлив в обращении, учтив, непринужден в беседе, благожелателен к нижестоящим, гостеприимен и обходителен с чужестранцами. Приверженный к роскоши и щёгольству, он, однако, на полях битвы сражался как лев. Одетый в пурпур и умащенный благовониями, он одинаково приводил в содрогание и полчища Ксеркса и суровых спартанцев. Он ценил радости, доставляемые чревоугодием, и с трудом мог устоять перед соблазнами сладострастия, — однако обжорство и непристойное поведение влекли за собой в Афинах бесчестье. Ни один народ древности не почитал в такой мере благопристойность и щепетильность, как их почитали афиняне; во время войны с Филиппом, царём македонским, афинянам довелось как-то перехватить несколько его писем и среди них одно, предназначенное его супруге; все остальные письма афиняне вскрыли, это они отослали обратно в неприкосновенности. В счастье афинянин был преисполнен великодушия, в несчастье — стоек, и в этом случае он ради отечества, не задумываясь, отваживался на всё. В отношениях со своими рабами он был человечен, и слуга, подвергшийся жестокому обращению, мог принести жалобу на своего господина-мучителя. Даже на животных простирал этот народ своё великодушие; по окончании постройки храма Гекатонпедона последовало распоряжение отпустить на волю всех вьючных животных, работавших на этой постройке, и пожизненно предоставить им, не требуя с них работы, лучшие пастбища. Некоторое время спустя одно из них добровольно явилось туда, где производились работы; оно упорно бежало впереди животных, таскавших на себе тяжести. Это зрелище до того умилило афинян, что они решили содержать отныне эту верную тварь за счёт государства в особых условиях. Однако справедливость обязывает меня не замалчивать ошибки афинян, ибо истории не подобает быть панегириком. Народ, восхищающий нас утончённостью своих нравов, своей кротостью и мудростью, нередко позорил себя постыднейшею неблагодарностью по отношению к величайшим своим мужам, жестокостью к поверженному врагу. Избалованный лестью своих ораторов, гордый своею свободой, кичившийся своими блестящими достоинствами, он зачастую с непереносимой надменностью угнетал своих союзников и соседей и на общественных совещаниях давал себя увлечь духу легкомыслия и своеволия, не раз обрекая этим на неуспех усилия наимудрейших своих государственных деятелей и приводя государство на край гибели. Каждый афинянин в отдельности был податлив и мягкосердечен, но в общественном собрании он становился совершенно другим человеком. Вот почему Аристофан изображает своих сограждан мудрыми старцами дома и глупцами в народных собраниях. Любовь к славе и жажда новизны всецело владели ими и порою доводили их до неистовства; ради славы афинянин готов был пожертвовать своими богатствами, своей жизнью и нередко своей добродетелью. Венок из масличных ветвей, надпись на колонне, вещающая о его заслугах перед согражданами, были для него более действенным поощрением к подвигам, чем для перса — бесчисленные сокровища, которыми обладал его повелитель. Насколько невоздержан был афинский народ в проявлениях неблагодарности, настолько же бурно выражал он и свою благодарность. Привлечь хотя бы на один день внимание такого народа, стать тем, кого после собрания он с триумфом сопровождает домой, было для алкавших славы афинян наслаждением более высоким и вместе с тем более истинным, нежели те, которые мог бы доставить монарх любимейшим своим рабам: ведь гораздо труднее заставить восхищаться собою целый народ, гордый и умеющий чувствовать, нежели заслужить расположение одного человека. Афинянин по самой природе своей не мог пребывать в покое; его дух непрерывно гнался за новыми впечатлениями, ему требовались всё новые и новые удовольствия. Этой жажде новизны нужно было каждодневно давать пищу, иначе она могла обернуться против самого государства. Вот почему зачастую бывало спасительным новое зрелище, вовремя показанное народу: оно нередко предотвращало мятеж, угрожавший общественному порядку; вот почему и узурпатор нередко добивался успеха рядом сменяющих друг друга увеселений, потворствуя этой страсти народа! И вот почему горе достойнейшему из граждан, если он не мог постигнуть искусство что ни день представать новым и освежать воспоминание о своих деяниях и заслугах!
Закат жизни Солона был не столь безмятежным, как он того заслужил. Чтобы избавиться от назойливости афинян, ежедневно докучавших ему расспросами и предложениями, он, после того как законы его были приняты и вошли в силу, совершил путешествие в Малую Азию, на острова и в Египет, где беседовал с мудрейшими людьми своего времени; он посетил царя Креза в Лидии и побывал при дворе египетского царя в Саисе. Рассказы о его встречах с Фалесом Милетским и с Крезом настолько известны, что задерживаться на них не стоит. Возвратившись в Афины, Солон нашёл государство раздираемым на части борьбою трёх партий, во главе которых стояли теперь опасные люди — Мегакл и Писистрат. Мегакл стал могущественным и грозным противником благодаря своим огромным богатствам. Писистрат — благодаря выдающемуся уму и талантам. Писистрат, когда-то любимец Солона, Юлий Цезарь Афин, появился однажды перед народным собранием распростёртый на колеснице, мертвенно бледный, весь забрызганный кровью, струившейся из раны, которую он сам себе нанёс в руку. «Взгляните, — воскликнул он, — как из-за вас разделались со мною враги! Жизнь моя всегда будет в опасности, если вы не примете мер к её защите». Тотчас друзья Писистрата предложили, по его же наущению, приставить к нему стражу с тем, чтобы телохранители неотступно следовали за ним всякий раз, как он отправится в общественное место. Солон догадался о коварстве этого предложения и горячо, но тщетно возражал против него; оно было принято, к Писистрату приставили телохранителей, и вскоре он, подчинив их своей воле, овладел афинскою крепостью. Теперь с глаз народа спала завеса, но было поздно. Ужас объял Афины; Мегакл с приверженцами бежал из города, уступая его узурпатору.