Законы отцов наших
Шрифт:
— Я то и дело забываю об этом, — сказал Эдгар.
В руке у него было несколько листков, которые он достал из кармана рубашки. Нил никак не мог привыкнуть к тому, что его отец превратился в старика. Теперь Эдгару приходилось записывать все на бумаге, чтобы не забыть. Бумажки он рассовывал по разным карманам и потом часто забывал, где какая лежит.
— О чем?
— О деньгах. Нужно передать Орделлу, что я их обязательно достану. Просто я не знаю пока, где их взять.
— С ним все в порядке. Можешь не беспокоиться.
— Но ты не сказал ему?
— Нет. Ты имеешь в виду, куда подевались те деньги? Нет. Я сказал, что дело займет чуть больше времени, чем мы ожидали. По правде говоря,
— Помог?
— Вроде того.
— Что за помощь ты ему оказал?
— Ну, помог, да и все тут.
— В качестве его инспектора?
— Ну да. Это не важно.
— Подожди, подожди, Нил. Не уходи от ответа. Посмотри на меня.
Его отец сидел за кухонным столом.
— Что происходит?
— Эдгар.
— Подожди. Что происходит, Нил?
«Да пошел бы ты! Вот заладил! — пронеслось в голове у Нила. — Я теперь в геенне огненной. Что происходит, мать твою? Мне полный шиздец, вот что происходит».
Эдгар
Ни в коем случае нельзя судить об Эдгаре, не зная его жизни в домашних условиях. Именно это он всегда говорил себе. Те, кто презирал его, а таких было достаточно: репортеры, лоббисты, отиравшиеся в сенате штата, — отвратительная клоака, которая теперь хихикала и показывала на него пальцем, — все они не могли дать Эдгару истинную оценку, не посмотрев на его жизнь, на то, как он жил здесь, в трехкомнатной квартире, выделенной из большого дома.
Эдгар купил этот дом для Джун двадцать пять лет назад. С его стороны это был грандиозный жест щедрости и благородства, который должен был отразить перемены, происшедшие в нем самом. Однако для Джун дом не значил ровным счетом ничего. Она все равно уже собиралась уйти от Эдгара. Оставшись в одиночестве, он решил выкроить себе пространство достаточно маленькое, чтобы в нем можно было чувствовать себя вполне уютно. Остальные комнаты Эдгар сдавал студентам на учебный год, а в подвальном этаже зимой открывал приют-ночлежку для бездомных. Однако уединенность и покой по-прежнему имели для него превалирующее значение, и поэтому он отгородился от остальных жильцов.
Обстановка в комнатах Эдгара была почти спартанская. Он не выносил ковров ни на стенах, ни на полах. Ничем не накрытая древесина давала приятную прохладу. Устав, он любил прилечь на тот же обитый гобеленом диван, который стоял у них в Дэмоне и затем совершил переезд сюда вместе с ними. На стенах ничего не было. Единственная фотография в рамке стояла на кофейном столике из клена: Нил, Джун и Эдгар, которому уже далеко за пятьдесят — старый мальчик с седыми локонами и рукой, поднятой по-детски вверх. В книжных шкафах и на стеллажах, которые шли вдоль стен, плотно аккуратными рядами стояли книги и лежали газеты. Безупречно заправленная постель — завернутый край покрывала строго соответствовал краю лежавшей на нем подушки — не выдавала никаких признаков пребывания на ней человека, который в тяжелом сне то и дело ворочался и метался, комкая простыню и одеяло.
Что он думал тогда? Просыпался от тоски? Но по кому? Именно это и хотели знать люди, дошло наконец до Эдгара. Однако он не мог до конца сознаться в этом себе. Он приходил в себя и тут же ощущал какую-то преграду и стыд. Тогда Эдгар обращался к Господу, как делал это всю жизнь, когда им овладевало чувство полного одиночества. В течение многих лет… худших лет — так он думал о них, когда ему были неподвластны многие обстоятельства, — Эдгар скрывал от себя факт собственной религиозности. И тогда осознание того, что он до сих пор тайно ведет разговор с Ним, обрушивалось на Эдгара внезапно из ниоткуда. Он думал: как такое может быть? Однако это никогда не прекращалось.
Однажды, душной южной ночью, когда страстный писк саранчи сливался в сплошной свист в ушах — ему было тогда лет пять или шесть, — на Эдгара снизошло просветление. Он понял, что там, наверху, есть Вездесущий Некто, который благожелательно воспринимает внутренние мысли Эдгара. Бог слушал его. Не всегда с восхищением и терпеливо. Временами Эдгар боролся с Богом, как Яков боролся с ангелом. Иногда в снах Эдгар видел себя и Бога, сомкнувшихся в тесных объятиях и старающихся положить друг друга на лопатки. Их бока блестели от пота. Он чувствовал жаркое дыхание Бога, сжавшего его с такой силой, что почти вся жизненная сила уходила из тела. Невероятная боль переходила в экстаз.
Сегодня, едва встав с постели, Эдгар начал продумывать план действий на день, еще один день его мирской жизни. Он вспоминал, какие на сегодня назначены встречи. Ленч с помощниками, беседы с членами комитета, звонки членам Союза фермеров в глубинке штата, прием избирателей, просивших о содействии в решении тех или иных вопросов. Вечером ему предстоит выступить на официальном обеде в Центре юридической помощи в Саут-Энде. Эдгар вот уже много лет откликался на их приглашения. Хорошие, толковые люди — ирландцы, итальянцы и мексиканцы — объединились вокруг одного приходского священника, отца Хэллорана, сухощавого и энергичного человека шестидесяти четырех лет, который работает там тридцать лет и до сих пор полон надежды. Он зажигает искру доброты в жизнях, которые без его участия оказались бы обездоленными и одинокими. Хэллоран основал этот Центр на добровольные пожертвования состоятельных прихожан. Здесь малоимущие могли получить бесплатные консультации, как им противостоять притеснениям домовладельцев, разделить имущество при разводе, помочь детям, если у тех нелады с законом. Эдгару нравилось бывать здесь и общаться с людьми, простыми людьми, секретаршами и менеджерами торговых залов, которые хотели внести свой пусть и маленький, но все же вклад в дело улучшения жизни. Они хотели, чтобы мир стал чище и добрее. Их чувства простирались за рамки собственной жизни. С ними приходили и дети, по большей части уже взрослые и теперь жившие в своих собственных домах или квартирах в дальнем пригороде.
Он будет говорить о добре, семена которого сеет в душах их деятельность. Никакой сентиментальности. Но он скажет, что вера в добро и воспитание человечности не являются заботой лишь одного правительства. А они спросят: «Сенатор Эдгар, что еще мы можем сделать? Что мы можем сделать?» И на минуту в зале, находящемся в подвальном помещении, обитом потемневшими деревянными панелями, воцарится тишина. «Что мы можем сделать?» Жизнь бедняков, пронизанная страданиями и лишениями, обретет почти зримые очертания. Эдгар еще не знал в точности, что он скажет, но уже предвкушал этот момент. И пусть в законодательном собрании штата над ним смеются сколько угодно. Пусть канцелярские крысы и акулы из СМИ обвиняют его в популизме, но это — его работа, где он знает, кто он такой; где он, чувствующий глубину страданий людей, всю свою жизнь воюющих с бедностью и презрением, отдает им всю яростную силу своей преданности.
Они никогда не понимали, такие люди, как Хардкор, как Хьюи, что Эдгар бескорыстен в своем страстном желании видеть их — черных — сильными и несгибаемыми. Он смотрел на них и с трепетом в душе думал, что эти люди были наследниками, преемниками тех забитых, донельзя униженных батраков, которые на его глазах резали табак; мигрантов, которые непрестанно кочевали с места на место, уныло плетясь по пыльным дорогам. Эдгар любил этих людей, которых так жестоко угнетали его отец и ему подобные. Он восхищался ими. Его любовь к ним была могуча и беспредельна.