Законы прикладной эвтаназии
Шрифт:
Алексей Николаевич входит в свой кабинет, бросает пиджак на стул. Жарко, хотя обещали, что весна будет холодной и ветреной.
В его шкафчике, у всех на виду, без всякой этикетки стоит прозрачная бутылочка с раствором сакситоксина. Это не самый гуманный яд, но быстрый при должной концентрации и введении прямо в кровь. Развивается сердечно-сосудистая и дыхательная недостаточность, пациент попросту задыхается. Основная причина использования Морозовым сакситоксина – его нельзя обнаружить в организме. Впрочем, тех, кто получает этот яд, никто не вскрывает. Нет смысла.
Пятая палата –
В пятой палате лежит один человек. Родственники заплатили за то, чтобы он умирал в отдельной палате. Ещё месяц, целый месяц ему дышать через трубку в горле, потому что дыхательные пути разъела злокачественная опухоль.
Алексей Николаевич запланировал старика на завтра.
Он беседовал с ним. Точнее, он говорил, а старик кивал. Старик больше не хотел жить, и Морозов видел это в его усталых глазах.
Теперь Алексей Николаевич смотрит на шкафчик с заветной склянкой, на часы, на дверь. У него сегодня нет операций, как ни странно. Завтра – две, послезавтра – две. Сегодня – только если срочные.
Самое страшное время – это гололёд. Идёт парень, падает спиной назад, разбивает голову. Его везут сюда, и на операционный стол он попадает ещё живым. Он дышит, глаза чаще всего открыты. Он даже может быть в сознании, может говорить.
Когда через час врач выходит к родственникам, в его глазах усталость. Не грусть, не сочувствие, а чудовищная усталость. Так бывает, когда на твоих плечах лежит два десятка потерянных душ.
Бывает ещё страшнее. Когда человека спасают, а он – в коме. В вечной коме, потому что его мозг умер. Тогда Алексей Николаевич смотрит на свой шкаф и на бутылочку без этикетки.
«Можно?»
В кабинете появляется Серков, молодой врач, год после аспирантуры. Он еще не защищался: дописывает кандидатскую.
«Добрый день», – здоровается Морозов.
«Добрый день… – Серков чуть мнётся, затем продолжает: – Алексей Николаевич, я на этой неделе себя ни на одной операции не увидел…»
Понедельник, только вывесили.
«Максим, – ласково говорит Морозов. – На этой неделе нет ни одной операции, которая была бы тебе по зубам. Ассистировать будешь почти на всех».
«Это же не то, – обиженно говорит Серков. – Мне нужно оперировать больше».
Морозов думает о том, как этот мальчик ещё наивен. Но при этом честен и хочет стать хорошим врачом. Больше операций, больше опыта.
Вообще-то Морозов думает передать Серкову больного Минченко из второй. У него грыжа позвоночника. Сложно, но вполне по зубам молодому врачу – под присмотром кого-нибудь из опытных.
«Эх, – вздыхает он. – Минченко твой».
Восторг на лице Серкова.
«Без благодарностей. Это сложная операция, стоит серьёзно подготовиться». – «Спасибо, Алексей Николаевич».
Серков исчезает.
Разрешил, зачем разрешил?
Ну да ладно, парню и в самом деле нужно тренироваться. Он ответственный, всё сделает хорошо.
Обычный день, ничего особенного.
2
Звонит внутренний телефон. Это Николай Сергеевич Чашников, главный врач больницы.
«Алексей Николаевич, зайди ко мне».
Морозова раздражает чашниковская привычка обращаться по имени-отчеству в сочетании с «ты». Но он пересиливает себя и обращается к Чашникову точно так же. Последний не чувствует иронии.
Морозов идёт по коридору и здоровается с медсёстрами.
Медсёстры с точки зрения Морозова бывают двух типов: молодые и матёрые. Молодые щебечут между собой на различные темы, обсуждают модных певцов, заигрывают с врачами. Они могут небрежно вставить иглу от капельницы, вызвав у пациента гематому. Или случайно вколоть не то вещество. Матёрые – не лучше. Они командуют врачами, командуют пациентами, командуют другими сёстрами и делают всё так же небрежно, как и молодые, но не от неумения, а от сознания собственного совершенства. Смотрите, как я легко колю ему антибиотик, одной левой.
Алексей Николаевич попросту не любит медсестёр. Мужчины лучше справляются с подобной работой. Но мужчин-медбратьев в больнице нет по известной причине – слишком мало платят тем, кто пытается спасать жизни.
Чашников сидит за столом, уставившись в ноутбук.
«Ага-а, Алексей Николаевич, добрый день, добрый день».
Встаёт, протягивает широкую влажную ладонь.
«У нас снова Китай», – говорит он с ходу.
Морозов кивает.
Знание китайского языка – полезная вещь. Расширяющаяся сфера сотрудничества с Поднебесной, постоянные командировки. Морозов изучал язык самостоятельно, читал книги в оригинале, ходил к преподавателям. Начал в тридцать лет, к сорока говорил очень хорошо. «Вам бы в лингвисты», – вздыхали преподаватели.
Морозов не хотел в лингвисты. Он хотел спасать жизни – до некоторых пор. До тех пор, пока не понял, что жизнь не всегда благо.
«Когда?»
«С восьмого по пятнадцатое июня курс лекций, обмен опытом».
«Всё там же?»
«Как ни странно, нет. Харбинский медуниверситет, точнее, Первая больница медуниверситета. Стандартный курс лекций, ничего особенного. В курс дела обещали ввести на месте: на что делать упор, как готовиться».
«Тогда нужно вылетать на неделю раньше».
«Естественно. Они готовы принять вас со второго июня. Кроме вас, будет ещё ряд приглашённых специалистов, но не из России».
Для Морозова подобные поездки – рутина. Был Пекин, были Цзинань, Нанкин, Сиань. Везде практически одно и то же. Несколько лекций, иногда – операции, несложные.
Китайцы напоминают Морозову механизмы. Он почти уверен, что именно они первыми придут к идее обязательной эвтаназии убогих, калек, уродов, немощных. Китайское общество всегда импонировало Морозову своей сплочённостью, идеальной структурой и даже неким подобием равенства. Идеалы, которые несли многочисленные революции, – свобода, равенство, братство – не имеют ни малейшей возможности воплотиться в других странах мира. Мы несвободны, неравны и мы не братья друг другу. Китайцы ещё менее свободны, но остальные два пункта у них почти выполнены.