Закрытый показ. Книга стихотворений 2012–2017

Черных Наталья Борисовна

Перед нами книга о многоликом Художнике, примеряющем на себя то одну, то другую личность. Авторская точка зрения демонстративно, нарочито раздроблена, включен анонимайзер. Это может быть городская сумасшедшая, почти юродивая, больная соседка за стеной, на которую никто не обращает внимания, но которая всеведуща (элегия «Женщина для хозяина квартиры», где вывернутая наизнанку мещанская жизнь описана с почти любовной ненавистью), а может – шахидка Лейла, урожденная Лия (!). Или это может быть изменившая себе «умиравшая от красоты» идеалистка Катерина, чья «заповедная хрупкость» исчезла под жировыми отложениями на бедрах и на душе (одноименному стихотворению вполне можно было бы дать подзаголовок «История без грозы»). А в «Мальчиках» экскурс в подростковую психологию сменяется добротным эпосом, когда человек противостоит богу, борется с ангелом и т. д. Такая вот попытка зафиксировать современность, мгновенные снимки, но сквозь различные фильтры. Одним из этих фильтров может быть прямое обращение к вечным темам:

Есть на скорую руку – как записать гениальную мысль, она покажется идиотичной. Но что в человеке лучше идиотии. Собеседник пришел, сел и спросил: где тут Бог? («Питание на скорую руку»)

Проекции «уединенного сознания» вовне представляют ложную коммуникацию, лирическим субъектом вновь и вновь осуществляемую, в том числе и с самим собой. Влечение к не-бытию и преодоление этого влечения – так, пожалуй, можно было бы охарактеризовать сверхидею этой книги. Вспоминается, что Людмила Вязмитинова в статье о «поколении 90-х» так писала о лирическом

«я» Черных: «…образ поэта – нечто среднее между странником, скоморохом и юродивым» [1] .

1

Вязмитинова Л. Метафизическое позиционирование авторов «поколения 90-х» // Крещатик. 2005. № 3.

Как известно, человеческие переживания детерминированы наличием в природе слов для их описания. Нет слова – нет понятия, мысль дефокусируется и благополучно растворяется в энтропии. Короче, по Оруэллу. Лирический субъект у Черных отчаянно пытается найти слова и образные коды для невыразимого, а на выходе, казалось бы, – какие-то обыкновенные повседневные разговорные блоки. Сходный процесс можно наблюдать в нарочито обытовленной прозе Людмилы Петрушевской. Но, как и в случае Петрушевской, на самом деле все абсолютно, головокружительно не так. Попытка поведать о несказуемом – отчаянная и удачная, только надо немного поменять оптику и видеть не сами слова, а то, что является дословесным или сверхсловесным, проступая сквозь их туманную вязь, подобно тому, как сквозь холодный океанский туман проступает левиафан. Левиафан выходит, в частности, из метаметафорики, из синэстезии и сновидчества:

рывок под волну был хорош кипение стихло уши остались укрыты шерстью морской изумрудной ни звука как шелковится память о звуках так лица взошли из плывущего изображения («Аквантина»)

Невербальное, выраженное на вербальном уровне, неминуемо обрастает потерями. Холистический метод обработки информации практически не поддается вербализации. Но Черных парадоксальным образом делает именно это. Полный сильных и слабых взаимодействий, очень личностный, закрытый («закрытый показ»!) мир лирического субъекта явлен в этих странных, выматывающих душу, длящихся и длящихся без всякого катарсиса стихах очень явственно, синкретично, почти тактильно.

Изменяется повествователь, мутирует, оборотнем меняет седьмую шкуру – в пределах одного стихотворения. Стихотворения ли? Подобно тому как художественный мир Черных существует на грани реального и ирреального (если угодно – сверхреального), так и ее поэтический язык все время балансирует между регулярным (пусть и белым) стихом и верлибром, между верлибром и ритмизованной прозой, между верлибром и стихотворением в прозе… Тут все построено на почти невозможном балансе, необходимом для холистического метода познания. Метода, которым с пугающей, успешной легкостью пользуется автор. Метафизический реализм Черных оперирует множеством реальностей, которые постоянно подвергаются трансформациям, трансмутациям, метаморфозам.

Так, во вполне джим-моррисоновской «Ящерице» автор, впадая в транс, проговаривается, заговаривается – до заговора, до заклинания. И, разумеется, уносит с собой в это заклинание (хорошо еще, не на заклание) читателя:

стать лунойтеллурическим глазомсолярическим рифом лучане становитьсяне бытьне искатьнепроявленностьотрицать проявления всенебессмысленность праздного сердцасердцевзмывает конемдраконическимрыбьей глядит чешуей

Как известно, поэзия занимается методами воздействия на сознание, причем как на читательское, так и на авторское. Можно еще долго говорить об эстетических манифестациях жизни сознания, о разнообразных провокативных стратегиях письма, об ориентации на имплицитного читателя-единомышленника, коего не существует по определению. Есть только более или менее отстраненные наблюдатели, в крайнем случае – соучастники… Но главное не в этом. В эпоху постреализма поэт – не искатель слова, а «искатель реала» в распадающейся мозаике виртуального пространства, которое всё агрессивнее подменяет собой реальность. Он стремится подняться над «поэтикой осколков и развалин», почуять, углядеть (подобно лозоходцу) нечто иное. НАСТОЯЩЕЕ, что все-таки существует, – под поверхностью. Все «антитексты» Наталии Черных суть единый текст. Отчаянная попытка восстановить утраченную целостность мира, продуцируя и сканируя разрозненные фрагменты того самого дивного мозаичного блюда, которое, говорят, было создано Всевышним и разбито дьяволом на куски. И каждый кусочек тоскует по утраченной гармонии… Именно отсюда, думается, неизбывная печаль текстов Черных. Осознание невозможности абсолюта и невозможности не стремиться к нему. Поиск Бога в безлюбом мире, мире, который вывернут наизнанку и постепенно замещается фейком. Об этом «фрактальный», неистовый, обреченный «Ноев автобус», об этом феерические, почти психоделические «Путешествия слабослышащей». Да, стихи Черных мозаичны, даже калейдоскопичны, причем мозаики эти полурассыпаны, фрагментарны, реальность (чем бы она ни была) дробится, осколки паззла не совпадают друг с другом. В результате – ощущение повисшего в пустоте вопроса, за которым все-таки просвечивает Ответ.

Татьяна Виноградова

I

Происхождение

Происхождение

Вещи выше людей – потому что молчат.«Фамилия» выше «Сток-центра».Ассортиментом и ценами, и тепломбезмятежных воспоминаний —выше «Сток-центра».В бороздах душного текстильного туловища,покрытого пылью, —запах жесткой дезинфекции; тело виситна скелете кронштейна.Счастлива как никогда. В овеществленноеи крайне личное время,еще не рождённая, без речи и отношений:к людям, себе, человеку.На подходе к «Фамилии»,свернув к промзоне от Семеновской, пыль ест глаза.Зима, ни одежды, ни тела.Иду – за одеждой и телом в «Фамилию».Там ждёт семьякурток, свитеров и сапог.Озарение холодом очарованного мозга:«мы» больше нет.«Нас» нет – и это божественно!Что «нас нет» – нужно для продолжения жизниБогу. Христу, как знаю Его.Люди не тактильный теплый комок, а застежки.Пыль – о том, что Бог не наблюдает ничего,что бы объединяло людей.Пыль о том, что общности нети у представителей малых сообществ.Что знала о них – то забыла.Будь то религия, социализмили документальное родство.Пыли можно довериться – пыль мыслит непредвзято.Шла умирать. Вошла в рай.Сапоги «Траста» – семьсот рублей.Куртка, розовый английский цвет,хлопковая раковина, на гусином пуху.Восемьсот, мне подходит. Стирала руками.Пух (что удивительно) высох.Свитера примеряла долго.Купив, теребила шерсть в мыльной воде.Вещи идут к человеку. Человек без вещей слишком легок —его крутит метель.Человек умирает от холода и от жары,человек промокает насквозь.Из нутра человечьего, из мозга, яиц и влагалища —поднимается птица,бледный снегирь паранойи;носится,носится от стены к стене,сбивая иконы, мешая читать псалтирьи нагоняя температуру.Алый вагончик спешит, уходит навеки от станции —не удержать.Человека волочит и тащит; он истрепался:любимые стали иголками.Тогда возникает одежда – подобие тела и новое тело.Две черные юбки.Турция, мелкий вельвет. Жили долго.Подрубила подол, немного укоротив.Надевала с симпатией.А сколько сестёр их висело, лежало и стоило.Сто сорок пять рублей. Сейчас бы надела такую.На церковный праздник.Вещи шепчутся. Прощают опоздание и пятна еды.Не просят тепла.В вещах человек и есть «мы». Связь человек—человеквижу только сквозь вещь.Люди-застежки. Тыц-тыц человек, обновился —и Богу тепло.Вещи тепло создают. «Фамилия» выше «Сток-центра»личностью вещи.Как и людей, вещи ожидает огонь.За чертою жилья – ожидает огонь.Запах гари заложен с рождения в вещи и в человеке.А в «Фамилии» свет без огня и проходы по цвету и по размеру,в ожидании перерождения.В зеркале что-то нестройное, детское отражено.

Слизистая оболочка

дезинфицируя лицо по утрамнеясночемс высоким содержанием аспиринав растворе борной кислотыс добавлением глицеринасмываешь лицоможно спеть песнюгде все живыпри стараниивзяла бы нужную нотуоднако слизистая сожженаи голоса нетможно красиво и легко протестоватьво время учёбы в высшей школеполучить второе высшее образованиеоформив протест кандидатской диссертациейможно отличать верлиброт рифмованного стихане любить верлибрне любить рифмованный стихможно всенонельзя ничегочто осталось кроме вопляпропущенного через высушенное существочто осталось кроме словесностис фантомными спазмамитополиного пуха веснойрезины голландского сыранежелания поездки куда бы то ни былоэто каждый увиденный мной человексмотрит мнойменя нетнас нетесть всебесконечное деление капель на потокивода снова исчезаетвода исчезаетсухость есть лик ожиданияодин говорит за всехотвечает за всех на вопросзаданный всем вопросэто не однаубираю за чужой кошкойэто все убираютза одной этой кошкойона больше личность чем якупленная в Concept Club’е вещьбольше личность чем ябрусок дрожжей больше личность чем яслизистая этого мирадезинфицируя лицосжигаешь глазатогда глаза видят огнем

Женщина для хозяина квартиры

элегия

Теснота вызывает к жизни умершее и не умершее,но задремавшее.Обе они не молоды и не красивы, хотя привлекательны;одна из них старше.Та, что с хозяином спит, появляется редко.Соседка почти не выходит.Болеет, лежит в своей комнате; порой принимает душ,порой идёт в магазин или в больницу.Хозяин восторженно как-то сказалв уплотнённый тучками воздух,что видит, когда со своей,шестнадцатилетнюю Нефертити.Нефертити лестно такое услышать.Она располнела за год,носит ботильоны на костылях, позапрошлогодние,цвета мартовской жижи,говорит посаженным голосом, вполне милыми даже волнующим,носит бельё для коррекции, а в общем —напряжена и всем недовольна.Иногда нападет на то, что на неё и не нападает.Мол, всё хорошо.Будто кто-то сказал, что всё плохо,или она прочитала в глазаху него, и во время их общее(едва не заплакал в то время).Мол, мы вместе всегда, мол, всё очень вкуснои ты словно бог.Я барсук, ты енот – он придумал ей песенку,но не споёт никогда.Болящая, видимо, очень глупа.Она не отличает ущербности от силы,ходит как маятник в старых часах.Она видит совокупление женщины и хозяина,того не желая,ей ведомы их интонации, взвизги, сопенья и хлюпанья,ложка жидкости и руки по локоть.Её не смущает их танец.Для неё ничего чувственного в танце их нет,а только пятнадцать минут.После включается некая очень приятная даже машина(так думает сам хозяин).Этот грузовойтройственный рейс,которым даже соседи за стенкой в пятницу вечеромлетят молодыми прыжками,идёт по опасному месту.Здесь могут взорвать эту жизнь,не различающую любовь и совокупленье,болезнь и здоровье,семью и соцгруппу. Борт несёт груз материнской любви.Все они – мать. Женщина, и стареющий бабник,с ними – двое, соседи по лестничной клетке.Говорят, что это заказ,когда стихи приближаются к прозе.Говорят, что должно быть. Но быть ничего не должно.Говорят, нет материнства,а только мужчина и женщина.Много что говорят.Тупица на эти строчки,идущие каплями льда от крыла самолёта,сделает стойку. Но самолётик летит, двое вместе,третья вымыла ванну,двое сделали пиццу.И вечер. И обогреватель,и окна впускают свежий снег.Снег пахнет хлебом. Мать, которая в каждом из них,достаёт пуховое вязанье. Вскоре все засыпают в тепле.Продолжается рейс грузовой.