Заложники

Покровский Григорий Александрович

— Ты меня, Миша, сразу к нему вези. Я побеседую и назад. Оно ведь можно и без беседы, нашим мнением там никто не будет интересоваться. Коль решили, все равно назначат и нас с тобой не спросят, но проформу мы должны соблюсти.

— А может для начала «пофриштыкаем», как раньше говорили дворяне. Барашка ребята режут, будет плов, шашлычок, пузырек в холодильнике потеет.

— Миша, — Ромашов похлопал Зелинского по плечу, — дворяне говорили правильно — по- французски или по — немецки. Это кухарка так говорила, которая сейчас управляет государством. Она слышала, как барин говорил, языка иноземного не знала — вот и коверкала его на русский лад. Она, кстати, и сейчас не хочет его учить. Шашлычок — это хорошо, только дел полно.

— Подождут, — Зелинский махнул рукой, — всех дел не переделаешь.

— Правильно говоришь. Только вот ещё один прокол, и могут меня с твоим капитаном местами поменять. Хочу этим же вертолётом назад улететь.

— Вы когда в Кабул летите? — спросил Ромашов пилота.

— Какой Кабул?! — ответил

пилот, — на этой телеге только чертей пугать. Где — то в горах и грохнемся. В ремонт идём.

— А когда планируете? — вмешался Зелинский.

— Как починим, сразу и полетим. Может завтра, а может послезавтра.

— Ну влип, — Ромашов со зла махнул рукой, — что ж, придётся твоего барана есть.

Перед Ромашовым стоял худой маленького росточка капитан, смущаясь и краснея, как институтка. Полковник беседовал с ним и ему все больше становилось жаль этого паренька. Он понимал, что перед ним находится человек не на своём месте. Окажись этот парень в нужном месте, в деле которое ему по плечу, к которому будет гореть всей душой, и он засверкает как изумруд. Каждый в этой жизни рождается для каких — то важных дел, но беда в том, что мы не хотим понять душу ребёнка, не слушаем их слова и не смотрим в их лица, а пытаемся с них лепить то, что нравится нам самим. Видно, когда — то его дядя, делая доброе дело своему брату, устроил бывшего десятиклассника в училище, не задумываясь о том, есть ли у юноши предрасположенность к данной профессии. Устроил и забыл о нем: иначе не отправил бы его служить в Герат, и никому он не был нужен. Но вот игра судьбы, возня там — наверху, что выталкивает дядь в круг первых лиц государства. И тут, лизавшие до мослов чиновники, нашли способ прогнуться перед новым начальником, сделать ему приятное. «А Ваш то племянник большой умница, уже на полковничьей должности, сразу видно Ваша порода»! Ромашов понимал, что никаких распоряжений на сей счет дядя не давал. Он, по — видимому, не глупый человек, коль смог достичь таких высот, и не мог не видеть, что у его племянника задатков чекиста и в помине нет. Это всё дело рук подхалимов.

— Ну что ж, — подумал Ромашов, — пусть будет этот мальчишка, чем какого — то спившегося офицера пришлют. А может и в правду, отдел меньше ругать будут.

Глава 11

Полковник Дубов сидел в майке под высоко натянутой маскировочной сетью, служившей тенью для штабных палаток полка. Его куртка и панама висели рядом на ручке двери прицепа- фургона, в котором прошла двухлетняя афганская жизнь. В полку командира все называли рейх — с фюрером, не потому что он внешне напоминал Бормана, а из — за первых букв его имени и отчества. По рождению он был Ренат Фёдорович. На Руси всегда так было — фамилия приживалась к человеку за его личные качества. Не буду грешить. Предков Рената Фёдоровича не знаю, но нынешний Дубов соответствовал всем характеристикам человека, которого обзывают этим красивым величавым деревом.

Полковник Дубов был крутым командиром. Матом не ругался — он на нём разговаривал. В совершенстве владел двумя языками: матерным и командным. Из мата он делал глаголы, наречия, существительные. У него в голове держался словарь из названий половых органов. Ему смог бы позавидовать сам С. И. Ожегов. Некоторые офицеры полка, которых он называл «охеренно умными», за глаза звали его Дегенерат Федорович. Самым безобидным матом у него было хер и хрен. Например: «ни хрена себе!» выражало возмущение, удивление, негодование. А, «я охреневаю!» выражало чувства восторга, возвышенного ощущения красоты, блаженства, в зависимости от интонации. И тем не менее, все его понимали. Из мата он мог составить целое предложение. Одно время в полку долго ходил шедевр его лаконизма, который он высказал ротному командиру. «На хера, ты, до хрена нахерачил, а когда херанёт, тогда сразу половина роты на хер». Это означало: «зачем в машину посадил много людей, если подорвутся на мине, пол роты погибнет». Когда выходил из полковой бани, и ему говорили «с лёгким паром», он отвечал — «вам тоже не херово». Если спрашивали «как пар, товарищ полковник?», — отвечал «хреноватый» — это означало, немного сыроват, а если говорил «охеренный» — это означало хороший. Я не буду, по известным причинам, описывать все перлы остроумия Дубова, потому как целая страница будет из начальных букв и точек. Его прямую речь постараюсь, как смогу, перевести на нормальный язык.

Вышестоящее начальство считало его командиром не плохим, батальоны в бой он поднимал. Когда он злился и этого требовала обстановка, употреблялась словесная артиллерия из более тяжелого мата. Тут упоминалась и мать, и все сексуальные извращения во все отверстия и органы, какие только знает анатомия человека. Я не хочу сказать, что Дубов не знал русского языка. Один раз его даже посетила «муза» и он заговорил рифмой. «Целый вечер жду тебя, всё сижу, сижу любя, моя Тамарочка — санитарочка». Эти строки он посвятил своей возлюбленной медсестре из медицинской роты. Нет, Тамара не была его женой. У Рената Фёдоровича были в Союзе жена и двое детей, а медсестра была просто ППЖ (походно — полевая жена). С ней он тайно встречался по ночам, и хотя об этом знал самый последний солдат в полку, сия любовь была под большим секретом; так, по крайней мере, казалось влюблённым. Обожал он

обоих: покупал им подарки, с оказией отправлял в Союз, а Тамарочке сам накидывал красивые одежды на изящные голые плечики. Откуда? — спросит читатель, — брались деньги на такие щедроты. В полку это называли «командирской охотой», а на языке уголовного кодекса мародерством. Чего греха таить, баловался иногда этим командир полка. Баловался не один, а в паре со своим давним другом командиром второго батальона подполковником Лузенко. С ним они были знакомы ещё с училища. Судьба — злодейка иногда играет всякие шуточки. В курсантскую юность, Лузенко был младшим сержантом, командиром отделения и один раз даже наказал курсанта Дубова за провинность одним нарядом вне очереди. А вот сейчас Дубов стал командиром Лузенко и, когда хорошо выпивал, припоминал нанесённую, не забываемую обиду. А выпивали они часто. Лузенко привозил афганский самогон, именуемый на солдатском жаргоне кишмишовка.

Это была весьма неприятного запаха жидкость, содержащая в себе множество химических элементов, которым удивился бы сам Д.И. Менделеев. Настойка на птичьем помёте, овечьих кизяках и мочи молодой ослицы — дурман был несусветный. Но за неимением нормальной водки, (потому как власти о здоровье воинства не пеклись, а блюли мораль, водку в магазинах не продавали), все пили самогон.

Командирская охота заключалась в следующем: Лузенко брал из батальона человек тридцать солдат, садились в технику и делали рейд по кишлакам. Солдаты в поисках душманов, прочесывали кишлак и забирали в домах всё, что на их взгляд казалось ценным. Тут попадались и украшения, и деньги, и кассетные магнитофоны, и хорошая посуда. После этого Лузенко строил своё «войско» в одну шеренгу, и Дубов обходил строй, лично проверяя солдат на предмет мародёрства, как любил поговаривать он. Всё награбленное солдаты складывали перед собой. Дело доходило даже до снятия обуви. Ценные вещи и деньги изымались в «доход государству», (так солдатам объяснял Дубов) а менее ценные оставлялись от этого же «государства» солдату в награду за его верную службу. Хотя в охоте участвовали одни и те же люди, об этом в полку знали все.

Стукач в нашем обществе считается непорядочным человеком, поэтому все молчали, сор из избы не выносился. Об этом знал и офицер особого отдела, но так как кое — что из «государственных доходов» перепадало и ему, то он об этой мерзости наверх не докладывал. Полной противоположностью Дубову был начальник штаба полка подполковник Пажин. Это был грамотный, высокообразованный и порядочный офицер. Его род принадлежал ещё к старому, славному офицерскому сословию. Дед — военспец РККА — в тридцать седьмом году сгнил на бескрайних просторах Сибири. Конечно же, сын за отца не отвечает, а внук тем более, но в сталинские лихие год такую бы крамолу не допустили, чтобы внук врага народа стал офицером, но настали другие времена. Деда реабилитировали, и Пажин, закончив академию, попал служить в вышеупомянутый полк. Гены — упрямая штука, хотя генетика и отрицались большевиками. Видимо, дед передал своему внуку честь и совесть старого русского офицера. Люди в полку по всем вопросам обращались только к Пажину. Так постепенно все обязанности командира полка взвалились дополнительным грузом на его плечи.

Дубов вытирал платком выступившие на лице капельки пота. После вчерашней пьянки трещало в голове. Душа требовала опохмела, но Лузенко был занят, а начальник штаба Пажин вот уже больше часа проводил строевой смотр полка. Батальоны готовились к войсковой операции. Дубов глазом косил на строй техники, возле которой словно муравьи копошились солдаты.

— Сколько можно в жопу им дуть, — ворчал себе под нос Дубов, — раньше ходили — ничего, и сейчас все пройдёт как надо. Ну не без того, потеряем пяток солдат, ну и что с этого — война всё спишет. А неплохо всё у меня получилось, — Ренат Федорович взглянул на погоны своей куртки, — полковник, не «хухры — мухры», думал вообще на батальоне загнусь. Всё пинали меня как шавку, а командующий говорит: «поедешь в Афганистан начальником штаба полка». А я возьми сдуру да и согласись. Они забегали, начальником штаба полка меня поставили. Правда, полк был на посмешище — двадцать человек всего. И тут же меня в Афган, а теперь вот им, — Дубов свернул дулю. — Они там и представить не могли, что командир полка по ранению досрочно уйдет, и я в жилу попаду. За два года от комбата до командира полка дошёл. Деньжонок, барахлишка поднакопил, ещё бы на машину подсобрать. Надо «Лузу» пошевелить. Что — то он перед отъездом как мямля стал, боится, наверное. Войну прошёл, а теперь дом замаячил, страшновато стало. Ничего, в последний рейд сходим, духов хорошо потрясём и домой. Не надо церемониться: деньги, деньги нужны.

Дубов снова вытер выступивший пот на лбу. Он увидел, что строевой смотр закончился. Люди из автопарка небольшими группами потянулись к палаткам.

— Дежурный! Дежурный! — закричал Дубов, не вставая со своего места.

Подбежал дежурный по полку

— Подполковника Лузенко ко мне.

Но Лузенко уже сам шёл к нему. На дорожке, что шла от палаток, где жили офицеры и прапорщики полка, Дубов увидел полусогнутую фигуру командира батальона. Он шёл широкими шагами не спеша, как будто отмеряя ими расстояние от своей палатки до штаба полка. Его лицо выражало грусть. По всему было видно, что душа этого человека просила исповеди, прощения за всё содеянное им в этой чужой ему стране. Лузенко подошёл к командиру полка. Дубов не вставая со стула, подал ему руку.