Замещение. Повесть
Шрифт:
В разговор вмешался военный, суровый красавец с тщательно зачесанными седыми волосами, с прямым медальным носом, рубанул командирским голосом:
– За вами нет реальной силы, поэтому не хотите брать ответственности за судьбу народа, убегаете в личную свободу. Нищая оппозиция, свободная от ответственности.
Он обращался к Близнецову, как будто безошибочно определил, кто его противник.
– Нет, это вы узурпировали реальную силу, – храбро залепетал Близнецов, – завладели всеми ресурсами, и не делитесь ими с теми, кто видит мир иначе. Так что, нечего
– Что же вы не победили? У нас, ведь, демократия!
– Не даете победить!
– Дай вам возможность – развалите страну.
– Где свобода – там нестабильно, – добавил кто-то рядом, с растущими со лба густыми волосами. – Ваша вера в свободу ведет к развалу страны.
Близнецов храбро выдерживал стальной взгляд красавца военного.
– Зато вы живете в суровой безлюбой ответственности, обладая ресурсом, – для себя, а для страны по необходимости, чтобы голодный народ не восстал.
– Вам не нравится, что мы празднуем? – спросил тот, с растущими со лба волосами, говоривший про свободу. – Пляски – это хорошо. Без оптимизма жить нельзя.
– Не всегда, – остывал Близнецов. – Иногда сопереживание с бедой облегчает душу.
Подошла тетка в цветастом сарафане, отплясывавшая в хороводе на празднике Единения, грубым голосом, с угрозой, спросила:
– Вы те, что предаете страну?
Вокруг стали собираться члены Народного ополчения. Спорить было бессмысленно, и пришлось ретироваться.
Агент открыл, что это другой этнос, поддерживающий избранных им чиновников, обладающих ресурсами, – ведь они могут поддержать пенсионеров, инвалидов и многодетные семьи, и согнуть в бараний рог агрессивного врага. Но эти люди видят только злободневное, актуальное настоящее – лишь частицу всей богатой истории деятельности человечества, которую принимают за главное в жизни. И не терпят никакой подтасовки объективности в истории. Вплоть до обращения в органы.
4
Когда они отошли от митингующих, к ним подошел полноватый, интеллигентного вида человек в замшевой куртке, и дружелюбно-ироничным взглядом, доверчиво повернулся к Близнецову.
– Позвольте представиться, я политолог. Владимир Кизяков.
В его голосе легкое раздражение, как будто зацепило лично его. Судя по авторитетному тону этот – сложившихся взглядов, не любит возражений, хотя самого мучают сомнения.
– Хотел бы вам доказать, что вы неправы. Во мне тоже была «невыносимая легкость бытия». Бегство от коллектива в личную свободу, от тягот выживания, от истории, – в романтизм, иллюзию. А нужно другое – очищение от иллюзорных идей. Выживать надо коллективно. Здесь преимущества коллектива очевидны.
– А личные чувства – счастье, любовь, поэзия, открытость? – снова возбудился Близнецов. – Это не может быть заблуждением! Ваша новая, совершенно изменившаяся жизнь – это отторжение от поэзии.
По улице брели с митинга празднично одетые толпы. Ироничный пожевал чувственными губами, глядя на пеструю толпу.
– Ни у кого не было намерений добиваться такого изменения жизни. Это обычное дело в истории. Человек предполагает, а бог располагает. У бога, видимо были совсем другие планы. Он режиссер, а мы актеры и, как правило, не знаем, что нам предстоит сыграть в этой великой драме.
Близнецов скривился.
– Не слишком ли высока цена за такое изменение?
Ироничный остановился.
– Конечно, жизнь коротка, и человек хочет, чтобы все было тихо и спокойно. Но многие процессы идут за пределами человеческой воли, и с этим ничего не поделаешь. Если вы думаете, что может что-то изменить кто-то из вождей мирового уровня, то это не так. Надо находить свой путь в бурном потоке событий.
– Значит, не верите в человека?
Он возбудился.
– Я верю в человека! Его хают, забывая, что он не только приспосабливался к условиям, но всегда был жизнестойким. Свою глубинную нравственность проносил через века.
И заговорил о славянской душе.
– Я поездил по западному миру, знаю. Там люди меркантильны, эгоистичны. В наших нет, конечно, той духовности, отличающей нас от всех, что декларировалась в старое время. Что стоит только уничтожение храмов и расстрелы священников – при равнодушии большинства. Но это кажется, что Америка впереди, с ее часто лицемерной религиозностью.
– Почему? – удивился Агент.
Тот задумался.
– Мы просто органично не подходим друг другу. Нам не ужиться с западным миром, он механистичен и функционален, с латинской апелляцией к праву, норме, закону, без веры в человека, где не очень уютно импровизации. Там не поплачешься в жилетку, а лишь предложат пойти к психологу. Но это не то. Вы бы женились на нелюбимой? Может быть. Но никогда бы не полюбили.
– Бывает и так, – сказал Агент, – стерпится – слюбится, когда узнаешь друг друга близко. Приспособившиеся пары бывают неразлучны.
– Всякое сравнение хромает.
Близнецов упрямо продолжал:
– Но у них есть свобода слова. Это дорого стоит.
– Да, свобода слова несовместима с цензурой. Кстати, у нас нет цензуры. Правда, в условиях мобилизации становятся запретными те гуманистические воззрения, которые были в мирное время. У нас законы, как и у других стран: то, что вредно для государства, тем более для детей, запрещено.
Агент действительно не заметил официальной цензуры. Ее заменяла общественность. Как он узнал, Госкомнадзор ежемесячно получал сотни писем о незаконных действиях граждан, что негодующая интеллигенция называла доносами.
– И никто не контролирует?
– Как никто? Общественность.
– То есть, авторитетные граждане, – зло пояснил Близнецов. – Чиновник, врач, учитель, полицейский пристав. Но как они могут подходить со своим профессиональным инструментом, например, к художественному произведению, которое создается по другим законам? Как они могут инспектировать операцию хирурга? Что они понимают?