Замкнутое пространство (сборник)
Шрифт:
"А зачем я все это делаю? Может, к черту?.. Неубедительные галлюцинации плюс какие-то важные дела во внешнем мире, до которых ему не должно быть дела. Он не знает такого слова: «стеб» — что это? Может быть, это не имеет значения, и знание с незнанием тоже обманчивы? И страшно, конечно, тоже. Вот только непонятно, чего больше страшно — собственной наглости или…"
Второе «или» было гораздо хуже. Болезнь, вполне возможно, зашла слишком далеко и стала неизлечимой. А он молчит, рискуя заразить остальных. Где же тут честь? Какое ему мнится
— Куколка, ложитесь, — предупредил его Остудин. — Сейчас пойдут с проверкой.
Не выпуская из рук фотографии, Швейцер разделся и спрятался под одеяло.
Дурак, он опять забыл поговорить с Вустиным. Важна любая мелочь, а Вустин мог умолчать о какой-то детали, которая изменит все. Что мелочь — он даже не спросил про злополучный лаз.
В спальне шептались.
— Я, когда клал ей на талию руку, нарочно провел повыше и дотронулся…
— Стыдитесь! И что она?
— Причем тут стыд? Я же не про вашу даму рассказываю. Она — ничего, словно и не заметила. Начала говорить про погоду, про уроки…
— И не покраснела?
— Да я не посмотрел, волновался очень.
— Вустин! Эй, Вустин!. Как это вас угораздило повалить даму?
— Отвяжись.
— О-о, господа, ну и хам! Мы с вами брудершафт не пили, Вустин. Откуда такая фамильярность?
— Оставьте его, не видите — он сейчас вспыхнет, как спичка.
— Потушим. Вустин! Вам надо было танцевать с матерью Саломеей.
— Вот! Тогда бы он так просто не встал.
— Господа, живот у всех в порядке? У меня что-то крутит.
— Вы бы больше эклеров ели. Сожрали штук пять! Это из-за вас подвозить пришлось.
— Вам-то что? Вы зато по части напитков… Смотрите, не напрудите в постель.
— Оштрах, киньте подушку, я его…
— Тише вы! Сейчас в карцер пойдете!
— И отлично — Листопадова помучаем.
— Раевский не даст.
— А там нет никакого Раевского. Вустин! Признайтесь — вы все сочинили?
— Ему пригрезилось. Он сохнет по Раевскому.
— Тьфу!
— Да, да! Вустин! Вы оглохли? Вам надо было танцевать с Раевским.
— Лучше сразу с ректором.
— О-о-о! Вот был бы номер!..
— Ага. Руку на талию, голову на грудь…
— Господа, перестаньте! Меня сейчас стошнит.
— Нет, лучше с Саллюстием. Вустин! Здорово-то как: борода в рот лезет, козлом попахивает!
— Полный рот шерсти!
— Ме-е-е!..
— И сразу в альбом — любовную лирику. Потом показать, и сразу пятерка будет. В отличниках будете ходить!
— Заглохните, сволочи, надоели!..
— Что за выражения. Вы что, Вустин — с лакеями говорите?
— Известно, он груб. Он сыграл бы активную партию.
— А ректор — мазо.
— Где вы такого нахватались?
— Не ваше дело. Идеи витают в воздухе, господа. Александр Блок.
— Ваши идеи витают в каком-то своеобразном воздухе.
— Верно. И знаете, где такой воздух?
— Молчите лучше.
— Нет, знаете?
— Молчите, убью!..
— Такими идеями, сударь мой, пахнет в…
Удар подушкой. Еще один. Пыхтенье, писк. Луна, прожектор, черное небо.
Часть вторая. ИМЕЮ ЧЕСТЬ
Наивный Швейцер недалеко ушел в своих колебаниях, он не знал, что в юности чувства склонны господствовать над разумом. Швейцера утвердило в решении событие, которым именно чувства и хотели возбудить — правда, совсем не те.
До солнечного затмения оставалось три часа, и он все еще не знал окончательно, пойдет ли в кухню, заглянет ли за дверь — дальше его фантазия не простиралась. За доводы разума Швейцер принимал обычный страх. Немного отвлекала муштра, которой заведовал отец Коллодий: шел урок строевой подготовки.
Коллодий был человеком небольшого ума: ать-два — вот все, что он знал, не считая скверной игры на скрипке. Имя очень шло ему: нечто аморфное, разбухшее из коллоидной химии. Такими в старину рисовали прожорливых монахов-католиков: брюхо, гладкие щеки, круглые глазки, тонзура.
— Между шапкой и бровями должен оставаться зазор в два сантиметра, учил Коллодий. — Пятки вместе, носки врозь! Между носками должна помещаться ступня — не больше и не меньше.
Коллодия не любили. Не удовлетворяясь существующими нормами, он сочинял свои собственные: например, наказал воспитанникам носить при себе ровно по сорок сантиметров туалетной бумаги. И лично проверял, ходил с рулеткой — не дай Бог, где-то выйдет сорок один! Разгильдяй — он и есть разгильдяй, подмога Врагу. Все начинается с малого. Столь же скрупулезно подходил отец Коллодий к вопросам военной терминологии.
— Вам ли не знать, — говаривал он, — что офицеры и солдаты не отдают честь. Честь отдают распущенные девушки. Ну-ка, хором: что отдают офицеры?
И класс отвечал ему хором:
— Воинское приветствие!
В этот день отец Коллодий просто сыпал невнятными намеками и пророчествами, предрекая близкую гибель Врага.
— На Бога надейся, а сам, как говорится… — Здесь учитель хитро подмигивал. — Есть у нас одна штучка…
И, как бы спохватившись, замолкал.
— Атомная бомба? — спросил кто-то с места.
Коллодий нахмурился, пошел к нахалу, но в этом месте урок был прерван. Распахнулась дверь, и в класс торжественно вошли Савватий, Саллюстий и доктор Мамонтов. На священниках были темные одежды скорби, доктор пришел в колпаке. В руках у ректора была шелковая подушка, на которой лежали ученический ремень, дешевые часы, гребешок и пуговица от мундира.
— Встать! — гаркнул отец Коллодий.
Ректор положил подушку на стол и некоторое время стоял в безмолвии. Потом сверкнул глазами и возвестил: