Замок скрещенных судеб
Шрифт:
В любом случае Святой Георгий совершает свой подвиг, одетый в доспехи, лишенный какой бы то ни было индивидуальности; психология ни к чему для человека действия. Пожалуй, можно утверждать, что психология целиком на стороне дракона с его злобными корчами: побежденное чудовище, враг наделен пафосом, о котором победоносный герой и мечтать не может (или же пытается не показывать). Отсюда лишь шаг к тому, чтобы сказать – дракон и есть психология: в самом деле, он – психе, он – темная сторона того «Я», с которым сражается Святой Георгий; он – враг, уничтоживший уже множество юношей и дев, внутренний враг, который вызывает отвращение своей несхожестью, чуждостью. Так что это – повесть об энергии, выплескиваемой в мир, или же дневник самопознания?
На иных картинах изображена следующая стадия (убитый дракон – лишь пятно на земле, порожний сосуд), в которой прославляется воссоединение с природой по мере того, как деревья и камни разрастаются, чтобы заполнить всю картину, оттесняя в угол маленькие фигуры воина и чудовища (Альтдорфер, Мюнхен; Джорджоне, Лондон); или же это торжество возрождающегося
На стенах Сан-Джорджо дельи Скьявони в Венеции повести о Святом Георгии и Святом Иерониме следуют одна за другой, как будто они суть части одной истории. И, возможно, они действительно единая повесть, жизнь одного человека: юность, зрелость, старость и смерть. Я лишь должен был найти нить, объединяющую рыцарственный подвиг и победу мудрости. Но уже сейчас не обратил ли я Святого Иеронима лицом вовне, а Святого Георгия внутрь?
Но остановимся и поразмыслим. Если вдуматься, окажется, что общим для обеих историй эпизодом есть отношения со свирепым животным, врагом-драконом или же другом-львом. Дракон угрожает городу, лев – одиночеству. Мы можем рассматривать их как единое животное, свирепого зверя, который находится и внутри нас, и снаружи, наедине с самим собой и на людях. Преступны городские жители: они принимают условия дикого зверя, отдавая ему своих детей на съедение. Есть грех и в уединении: веровать, что все в порядке, потому лишь, что дикий зверь стал безвредным из-за занозы в лапе. Герой истории есть тот, кто в городе устремляет острие своего копья в горло дракона, а в уединении держит при себе могучего льва в полной силе, воспринимая его как стража и домашнего духа, но и осознавая сущность его звериной натуры.
Итак, мне удалось достичь завершения, я могу считать себя удовлетворенным. Но не был ли я слишком рассудительным? Я перечел написанное. Стоит ли все это зачеркнуть? Посмотрим. Прежде всего следует сказать, что история Святого Георгия/Святого Иеронима не та, в которой есть «прежде» и «после»: мы в центре пространства с персонажами, представляющимися нашему взгляду разом. Искомый персонаж либо преуспевает в том, чтобы быть воином и мудрецом во всем, что бы ни делал и о чем бы ни мыслил, либо же он никто, а один и тот же зверь представляет собой одновременно и врага-дракона, ежедневно устраивающего кровавую бойню в городе, и стража-льва в пространстве собственных мыслей. Он не позволяет сразиться с собою иначе, чем в обеих ипостасях одновременно.
Итак, я все привел в порядок. По крайне мере, на бумаге. Внутри меня все осталось, как прежде.
Три повести о безумии и разрушении
Теперь, когда мы увидели, как эти глянцевые кусочки картона стали музеем картин старых мастеров, театром трагедии, библиотекой поэзии и прозы, молчаливое придумывание приземленных слов готово снова отправиться вдаль, вслед за рисунками арканов. Оно может попытаться воспарить выше, зазвучать торжественными словами, слышимыми и на театральной галерке, где их резонанс превращает изъеденные молью декорации во дворцы и поля сражений.
И в самом деле, те трое, которые в данный момент принялись ссориться, делали это с величественными жестами, как будто декламируя; указывая на одну и ту же карту рукой, с красноречивым выражением на лицах, все трое силились убедить остальных, что эти фигуры должно толковать только так, а не иначе. Теперь в карте, чье название варьируется в зависимости от языка и традиции – Башня, Дом Господень, Дом Дьявола, – молодой человек, носящий меч, возможно, для того, чтобы отрезать свои длинные ниспадающие светлые волосы (ныне седые), узнает площадку перед замком Эльсинор в час, когда ночной мрак населен призраками, от которых кровь стынет в жилах у стражи: величественное шествие тени того, чья седая борода и сверкающие доспехи делают его похожим одновременно и на карту таро Император, и на усопшего короля датского, вернувшегося требовать Правосудия. В таком варианте карты воспроизвели вопросы молодого человека: «Отчего гробница, где мы в покое видели твой прах, разжала с силой челюсти из камня, чтоб выбросить тебя? Чем объяснить, что, бездыханный труп, в вооруженье, ты движешься, обезобразив ночь, в лучах Луны?» Он был прерван дамой, которая безумным взглядом показывала, что узнает в той самой Башне замок Дунсинан, в тот час, когда месть, мрачно напророченная тремя ведьмами, начнет осуществляться: Бирнамский лес придет в движение, спускаясь по склонам холма, призраки деревьев полчищами станут надвигаться, их корни вырваны из земли, их ветви распростерты, как в Десятке Палиц, атакуя крепость, и узурпатор престола узнает, что рожденный от сеченья меча Макдуф есть тот, кто ударом же Меча отрубит его голову. И таким образом зловещее расположение карт обретает смысл –
Но теперь дрожащий перст старика указывает на Аркан Башня, или Гром. В другой руке он держит фигуру Короля Кубков, несомненно, чтобы принудить нас узнать себя, поскольку никаких царственных знаков не осталось на этом покинутом всеми человеке: он лишен могущества своими жестокими дочерьми (казалось, именно это он намеревается сказать, указывая на портреты двух жестокосердных дам в коронах, а затем на убогий пейзаж Луны), а ныне его желают лишить и этой карты, свидетельства того, как был он изгнан из дворца, выкинут, подобно хламу из мусорного бака, отдан на растерзание диким зверям. Теперь его спутники – гроза, дождь и ветер, как будто он и не имел иного дома, как будто природе свойственны лишь град, лишь гром, лишь буря, так и голова его сейчас – вместилище лишь ветра, молний и безумья. Дуй ветер, дуй, пока не лопнут щеки! Лей, дождь, как из ведра, и затопи верхушки флюгеров и колоколен! Вы, стрелы молний, быстрые, как мысль, деревья расщепляющие, жгите мою седую голову! Ты, гром, в лепешку сплюсни выпуклость Вселенной и в прах развей прообразы вещей и семена людей неблагодарных!
Мы прочитываем этот ураган мыслей в глазах старого монарха, сидящего средь нас, его опущенные плечи облачены теперь не в горностаевую мантию, но в рясу Отшельника, как будто он все еще бродит с огнем лучины по бесприютной пустоши, и только Шут – его опора и отражение его безумья.
Напротив, для юноши, сидящего пред ним, Шут лишь роль, которую он решил сыграть, удобная для созревания мести и сокрытия болезни духа, обезумевшего от преступных деяний его матери, Гертруды, и его дяди. И если это невроз, то в нем существует своя система, как в каждой системе – невроз. (Мы знаем это наверняка, прикованные к нашей игре в карты таро.) Это была повесть об отношениях молодых и старых, которую он, Гамлет, решил нам рассказать: чем более юность ощущает свою хрупкость перед властью возраста, тем более она стремится сформулировать крайнюю и абсолютную идею самой себя, и тем прочнее над ней власть родительских фантомов. Но молодые возбуждают подобное же беспокойство в пожилых: они бродят, как призраки, они слоняются вокруг, повесив головы, раскапывая угрызенья совести, похороненные стариками, насмехаясь над тем, что старики считают своим драгоценнейшим богатством: опытом. Так пусть же Гамлет играет шута в спущенных чулках, с раскрытой книгой: возраст взросления подвержен умственным расстройствам. Поэтому мать разгадала его (Любовь!), бредящего Офелией: диагноз нетрудно поставить, мы будем называть это любовной лихорадкой, и в этом случае все объяснимо. Как бы там ни было, Офелия, бедный ангел, будет той, что заплатит за всех: Аркан, определяющий ее как Сдержанность, уже предсказал ее смерть.
Здесь же Фокусник, объявляющий, что труппа фигляров или бродячих актеров прибыла, чтобы дать представление при дворе: вот и возможность, чтоб предъявить преступной шайке счет за все их преступленья. Пьеса повествует о неверной Императрице-убийце: узнает ли себя в ней Гертруда? Клавдий убегает, расстроенный. И с этой минуты Гамлет знает, что его дядя шпионит за ним из-за портьеры: точного укола Меча в шевельнувшийся гобелен будет достаточно, чтобы поразить короля. Ах так? Тут крысы? На пари – готово! Убит, и ни за грош убит! Но то был не король (как открывает карта Отшельник), а старый Полоний, несчастный шпик, перепутанный с кем-то поважнее. Ничего доброго ты не сотворил, Гамлет: ты не успокоил тень своего отца и ты осиротил ту, которую любишь. Твоя натура понуждает тебя к абстрактным размышлениям: и не случайно, что в Паже Монет изображен ты, погруженный в созерцанье округлого изображения: возможно, то мандала, чертеж внеземной гармонии.
Даже наша менее наблюдательная сотрапезница, известная как Королева Мечей или же Леди Макбет, при виде карты Отшельника, казалось, потеряла рассудок: возможно, она узрела в ней явление иного призрака, прикрытую капюшоном тень зарезанного Банко, с трудом бредущего по коридорам замка, чтобы сесть незванным на почетном месте на пиршестве. Или же она узнала своего супруга Макбета, зарезавшего спящего: при свете фонаря он входит в комнату для гостей, страшась испачкаться кровью своих жертв. Ведь и мои руки в крови. «А я не рук, я белокровья сердца бы стыдилась!» – съязвила его жена и подтолкнула его на новые кровавые дела. Но это не означает, что она порочнее его: они делят роли, как преданная пара, где брак есть сочетание двух эгоистических натур. От их столкновения распространяются разломы в основании цивилизованного общества, а принципы общественного благоденствия покоятся, оказывается, на хрупкой скорлупе индивидуального варварства.