Замурованные: Хроники Кремлевского централа
Шрифт:
Краснов отключился.
— Иван, откровенно, шансов у тебя нет. Видишь, какие люди тобой интересуются. Дмитрий Павлович Довгий.
— Кто это? — мотнул я головой.
— Тебе лучше и не знать, — хмыкнул подполковник. — Если у такого человека нет сомнений в твоей причастности к столь тяжкому преступлению, считай, что тебя уже не существует.
— Свое-то существо этот твой Палыч надолго намерил?
— Мы — это система, которая позволяет стране жить и развиваться. И система эта и была, и будет.
— Лучше расскажи, сколько тебе с твоим другом, как его, Долбием, занес Чубайс?
— Иван, не усугубляй. — Краснов театрально провел рукой по волосам. — Хотя терять, по-моему, тебе уже нечего…
Пофилософствовать подполковнику не дали, подъехал адвокат. Мне предъявили обвинение, мы в ответ заявили алиби и 51-ю статью Конституции. Что-то писали, о чем-то спорили. Адвокат ушел. Меня повезли на Петровку 38 в ИВС — изолятор временного содержания.
Час мариновали в узкой железной клетке, затем долго и дотошно обыскивали: раздеться, присесть, встать, одеться. Выдав вонючую подушку и матрац, больше похожий на грязный мешок с насыпанными в него комьями ваты, меня закинули в камеру. Трехместная «хата» — полтора на четыре, стены окрашены в унылый серо-голубой цвет, окно, поместному — «решка», с обеих сторон занавешенное рядами решеток, почти не пропускало солнечного света, который с лихвой восполняли две лампы, включенные круглые сутки и светившие, как автомобильные фары. От всего этого вскоре потерялось ощущение времени, пространство же оставалось неизменным.
С непривычки в глазах рябит от решеток, которые везде — на окне, фонарях, даже на шконках в виде металлических планок. Кстати, первое, к чему с трудом приходится привыкать, — это нары. Вместо матраца все время ощущаешь под собой только холод врезающегося в ребра железа. Спишь в одежде, надвинув на глаза шапку, спасаясь от назойливого вечного света. По ночам постоянно просыпаешься, с минуту-две отжимаешься, приседаешь, чтобы разогнать кровь и согреться.
Сокамерниками оказались таджик-гастарбайтер и старый рецидивист, словно рукодельная гжель, расписанный узорами тюремной романтики. Сутки спустя соседей поменяли. Здесь как в поезде, — одни пассажиры сходят, другие заходят. А ты едешь и едешь и не знаешь, как сорвать стоп-кран.
В четверг повезли в суд выносить постановление об аресте. После трех суток, проведенных в изоляторе на Петровке, уже за счастье было выйти на воздух. В Басманный суд везли одного, в клетке, оборудованной в «газели». По ту сторону решетки — конвойный-автоматчик. Как только тронулись, сержант предложил сигарету.
— Знаешь, я не верю, что это вы организовали, — тяжело вздохнул мент, чиркнув спичкой. — Хотя жалко, конечно, что гада этого не взорвали. Будь у меня руки подлиннее, лично бы его придавил…
В коридоре суда среди объективов телекамер и вспышек фотоаппаратов отыскал глаза матери. Тогда я еще не знал, что в один день со мной взяли отца, не знал, что ей пришлось пережить, разрываясь сердцем между московской и новосибирской тюрьмами…
По возвращении на Петровку первым делом из обуви выломали металлические супинаторы и срезали с одежды все металлические застежки — приговор суда вступил в силу. Еще через сутки — «с вещами на выход». Через полтора часа скитаний по запруженной машинами Москве воронок въехал в узкий шлюз тюремных ворот.
Часть первая
ФЕДЕРАЛЬНАЯ ТЮРЬМА НОМЕР ОДИН
Единственное здание, не разрушаемое временем, не подвластное ходу истории, непоколебимое в войнах и революционных потрясениях, — это тюрьма.
Тюрьма — неизменный символ своей эпохи, непременная изнанка государственного прогресса и просвещения, свободы и равенства, демократии и политического плюрализма. Историю Франции можно изучать по узникам Бастилии, историю Российской Империи — по Шлиссельбургской крепости и Петропавловским казематам, а образы «подвалов Лубянки» и ГУЛАГа неотделимы от доброй половины советской эпохи.
Уже почти двадцать лет кремлевским острогом, наводящим ужас на обитателей высоких кабинетов, является Федеральная тюрьма № 1. Суровый образ политической тюрьмы, как хороший коньяк, требует выдержки. Пройдут годы, и мрачная слава централа в Сокольниках затмит легендарный блеск своих исторических предшественников. Снимут фильмы, напишут книги, сложат песни. Да и как иначе. Ведь эти стены обрекали на страдания гэкачепистов, опальных олигархов, проштрафившихся министров, зарвавшихся банкиров, главшпанов самых могущественных ОПГ — организованных преступных группировок. Все, по своей сути, жертвы собственных преимуществ.
Название сего заведения уложилось в три цифры — ИЗ-99/1. Две девятки говорят о федеральном значении изолятора (всего в России две федеральные тюрьмы, вторая — 99/2 — «Лефортово»), остальные имеют региональный статус: 77/1 — «Матросская тишина», 77/2 — «Бутырка», 77/3 — «Пресня»… Неофициально ИЗ-99/1 называют и «фабрикой звезд», и «девяткой», и «Абу-Грейб», и «подводной лодкой», и «Бастилией», и «Гробом»… Здесь ждут своей участи фигуранты самых громких дел последнего десятилетия. Многие сидят годами, и дорога отсюда на свободу в разы уже, чем на пожизненный остров «Огненный». ИЗ-99/1 — это точка, реже многоточие в сумасшедших карьерах, блистательных биографиях, захватывающих боевиках и душераздирающих трагедиях. Это скала в море власти и успеха, о которую разбиваются судьбы их вершителей.
Посадочных мест на «девятке» не больше сотни, именно «посадочных», поскольку, как правило, им всегда предшествует стремительный взлет. Избранностью клиентуры определяются индивидуальный подход и исключительная изоляция. Единственная связующая нить с родными — письма, насквозь пропахшие едкой, безвкусной парфюмерией цензоров, с размазанным, словно с медицинской справки, штампом «Проверено». Камеры, адвокатские, прогулочные дворики, продолы от души нашпигованы подслушивающей и подглядывающей электроникой. Под запретом любые веревочки, даже шнурки, и, чтобы подвязать на подбитых баландой животах штаны, сидельцы плетут веревки из сорочек от Бриони, Армани и Гучи…
Проехав шлюз, «газель» остановилась. Сквозь наслоение стекла и решеток воронка я смог разглядеть лишь кусок серой обшарпанной стены да нижний угол большого окна. Зато шума снаружи прибавилось. Кричала «дорога», истошно выплевывая цифры: «два два семь», «четыре три девять», «три один пять» — номера камер, созвучные статьям Уголовного кодекса. Своим бесконечным жужжанием «Матроска» напоминала необъятный улей.
Работавшая в машине печка не грела, но мерзли только ноги. Сильное внутреннее возбуждение согревало лучше всякой шубы. Два конвоира выскочили из воронка, оставив водителя в одиночестве. Тот заглушил двигатель, достал миниатюрный дивиди-проигрыватель, по экрану которого запрыгали титры. Американская комедия отвратного качества с гнусавым переводом пробивала мента на «ха-ха» каждые пять минут. Сколько было таких пятиминуток, сложно сказать, но судя по развитию сюжета и по онемевшим пальцам ног — не менее часа. Наконец, вернулись автоматчики, и мы снова куда-то ехали, наворачивая непонятные круги по тюремным дворикам, пока не остановились возле одинокой полуоткрытой двери под аккуратным резным козырьком. Меня вывели на улицу. Зимнюю ночь угрюмо разрезал масляный лунный серп.