Замысел
Шрифт:
– Ни в чем, – сказал рыжий толстяк в тяжелых очках.
– В том-то и дело, – согласился гений. После чего, сам себя высоко оценив, сказал, что его стихозы являют собой последнее слово в литературе. И по просьбе слушателей прочел следующий стихоз, на этот раз в рифму:
Зуб болит. Мне это неприятно.Часть меня болит, и я воплю.Наши зубы пусть хоть все болят, ноМой болит, и, значит, я болю.Попрошу дантиста, чтоб помог мнеПусть он зуб мне этот удалит,Пусть его отправит на помойкуБез– Гениально! – сказал рыжий. – Это напоминает мне раннего Маяковского.
– Чушь! – возразил другой, тоже очкарик. – Чистый Хлебников…
Тут вмешался в дело пожилой неудачник, из тех, кого называют чайниками:
– А я все– таки не понимаю, для чего это? О чем это стихотворение говорит, чему оно нас учит?
– А чего ж тут не понимать, – отозвался другой чайник с потертым портфелем. – По-моему, все ясно. Стихотворение говорит нам о том, что больной зуб надо немедленно удалять и выкидывать. Как всякие чуждые нам элементы: тунеядцев, воров, стиляг. Правильно я говорю? – спросил он у автора.
– Нет, – устало сказал автор. – Неправильно. В моих стихозах нет никакого второго смысла. А первого, впрочем, тоже. Они принципиально бессмысленны.
Тут по залу прошел шум, на разные голоса зазвучало имя: Зиновий Матвеевич, Зиновий Матвеевич, и В. В. увидел нового персонажа. Небольшого роста, полноватый, лысый, быстрый в движениях человек лет сорока, в потертом ратиновом пальто с большим чернильным пятном на локте, в малиновом кашне и с раздутым портфелем под мышкой стремительно пересекал пространство, сопровождаемый свитой из поэтической молодежи. Из всех углов к нему сразу кинулись разные люди, он, ни на секунду не замедлив движения, торопливыми кивками и краткими репликами отвечал на почтительные приветствия ожидающих. Это был художественный руководитель литературного объединения «Семафор» Зиновий Матвеевич Мыркин.
Мыркин открыл одну из дверей своим ключом, вошел внутрь, а за ним и остальные ввалились в просторное помещение, вроде школьного класса, где были и учительский стол, и черная доска, но парт не было, а только ряды стульев.
Зиновий Матвеевич артистическим движением метнул портфель на стол, тот плюхнулся, поехал, но у самого края остановился. Люди подступили к пришедшему с разнообразными просьбами. Он, раскручивая кашне, кому-то что-то рассеянно отвечал, тут протолкался к нему и В.В. Когда внимание Мыркина остановилось, наконец, и на нем, В.В. быстро сказал ему, что хотел бы записаться в литобъединение «Семафор».
– Записаться? – удивился Мыркин, как будто В.В. просил его достать луну с неба. – А почему записаться? С какой целью? Что вы собираетесь у нас делать?
– Я пишу стихи, – сказал В.В., оробев.
– Пишете стихи? – переспросил лысый так, как будто В.В. сказал ему что-то смешное. – Неужели пишете стихи? Как это оригинально! Он пишет стихи, – сообщил он окружавшим его молодым людям, и молодые люди тут же весьма саркастически по отношению к В.В. и угодливо по отношению к Зиновию Матвеевичу захихикали. – Итак, – это опять к В.В., – вы пишете стихи, и что?
– И хотел бы записаться, – тихо повторил В.В., понимая, что его желание по каким-то непонятным ему причинам выглядит неуместным.
– Ну, хорошо, – сказал Мыркин и погладил лысину. – То, что вы пишете стихи, это хорошо. Но у нас все пишут стихи, у нас настолько все пишут стихи, что я даже не знаю людей, которые стихов не пишут. Но для тех, которые пишут стихи, у нас мест больше нет. Есть места для прозаиков, драматургов, даже для критиков, а для пишущих стихи нет. Конечно, если бы вы имели какое-нибудь отношение к железной дороге…
В.В. сказал, что он имеет отношение к железной дороге.
– Какое? – насмешливо спросил Зиновий Матвеевич. – Ездите на поезде? Встречаете на вокзале родственников? Провожаете?
– Нет, –
– Путевым рабочим? – Зиновий Матвеевич переспросил это с недоверием, переходящим в такое почтение, как будто услышал от новичка сообщение о его действительном членстве в академии наук. Да и золотая молодежь вокруг рассеянно как-то притихла. – Вы без шуток путевой рабочий? Так вы бы с этого и начали. Если вы работаете на железной дороге, тогда конечно. Тогда вы нам очень нужны для статистики. Оставайтесь. Сегодня я с вами поговорить не смогу, а завтра приходите в «Литературную газету». Я там временно заменяю Котова. Приходите, приносите ваши стихи, почитаем, подумаем, поговорим. Друзья мои, – обратился он уже ко всем. – Прежде чем мы начнем сегодня работать, сообщаю вам о наших успехах. У Саши Григоряна в многотиражной газете завода «Серп и молот» опубликованы два стихотворения. У Эльвиры Уваровой в газете «Труд» подборка из четырех стихотворений с предисловием Антокольского. Виктор Корвич читал свою поэму по радио по первой программе. Кроме того, стихи шести семафорцев отобраны для выходящего «Дня поэзии». Ну, а теперь за работу. Кто у нас сегодня читает? Анна Чернова. Аня, вы здесь?
– Здесь!
К столу вышла маленькая, темноволосая девушка в очках с диоптриями не меньше, чем минус восемь. За стеклами в узких зрачках решимость и мужество. Все затихли, и В.В. показалось, что сейчас будет совершен очень серьезный, даже, может быть, опасный в чем-то поступок. Анна говорила негромко, сдерживая волнение, делая паузу, чтоб отдышаться.
– Вчера я была на станции Москва-Сортировочная. В бригаде, где рабочие взяли на себя обязательство жить и трудиться по-коммунистически. Не когда-нибудь в отдаленном будущем, не послезавтра, а прямо сегодня, сейчас. Вы понимаете, самые обыкновенные на вид люди, а поставили перед собой такую задачу. Я поняла, что не могу не откликнуться на то, что увидела. Стихи сложились сами собой. Придя домой, я их записала.
Сначала В.В. подумал, что поэтесса шутит. Он сам работал в таких бригадах, которые брали на себя обязательства работать сверх меры, они все брали на себя обязательства, и все, кто эти обязательства брал, давал, складывал в ящик и выкидывал на свалку, знали, что это чушь. Но Анна говорила серьезно, и все собравшиеся серьезно при готовились слушать. Приготовился и В.В.
Анна осмотрела зал и стала читать вполголоса, с домашней интонацией:
Вы еще не жили в коммунизме?Ну, так в чем же дело? Поживите.Он теперь совсем не за горами,До него трамвай вас довезет.Да, трамвай, не времени машина,Не ракета и не Сивка-бурка,А простой обшарпанный трамвай…Голос поэтессы глух и чуть-чуть дрожит. Она смотрит при этом куда-то в дальний угол комнаты, а может быть, еще дальше. Может быть, ее взгляд проникает сквозь эти стены, сквозь толщу пространства и видит зримые черты того, что она описывает. Голос дрожит так, как если бы она сознавала, что это ее последнее стихотворение, что, как только она дочитает до точки, сюда войдут товарищи в кожаных тужурках, выведут ее за дверь и расстреляют тут же на железнодорожных путях.
Но пока этого не случилось, она исполнит свой долг, она расскажет. Она расскажет всю правду. Она расскажет всю правду про людей, которые склонились у станков и раздувают кузнечные меха. Лица у них черны от копоти, руки у них черны от въевшегося в поры мазута, но души у них чисты. Они не дожидаются, когда коммунизм будет построен везде, они его уже построили здесь, они в нем живут и вас готовы в нем поселить, если вы хотите. Но для этого надо уже сейчас: