Запах полыни. Повести, рассказы
Шрифт:
Он топал сапогами впереди нашего строя, командуя:
— Раз, два!.. Раз, два!.. Левой!.. Левой!..
И шпоры отзванивали счет: дзинь-дзинь… дзинь-дзиаь… Мы старательно вышагивали за ним босиком по мягкой пыли. Шлеп… шлеп… шлеп! И каждый мечтал вырасти поскорей и носить такие же сапоги и шпоры, как у нашего командира.
Так, сами того не ожидая, мы стали маленькими солдатами. Ырысбек муштровал нас каждый день после уроков. Видно, еще не остыв от фронта, увлекшись, он и в самом деле готовил из нас настоящих бойцов, заставляя ползать и продвигаться вперед перебежками под
— Эх, если бы не кровавая рана, я бы уже, наверное, майором был, — говорил нам потом Ырысбек. — Фашисты знали, кого убивать. Все целились в меня.
Однажды во время наших занятий к нам наведался председатель Нугман. Он остановил коня в стороне, понаблюдал за нашими упражнениями, потом подъехал к Ырысбеку, стоявшему, как обычно, под яблоней, и что-то тихо сказал, с трудом нагнувшись с седла.
— Не мешайте мне! Уезжайте отсюда! — громко огрызнулся Ырысбек.
Нугман сказал что-то еще.
— Не мешайте мне, говорю, обучать защитников родины! — закричал Ырысбек.
На этот раз и председатель заговорил чуть громче, нас донеслись слова «стыд», «управу», «район».
— Ты кого вздумал стыдить? Кого стыдишь, тыловая шкура! — взорвался Ырысбек. — Уходи, пока жив! Уходи, говорю! — и машинально потянулся за винтовкой.
Нугман осуждающе покачал головой, повернул коня и уехал в сторону колхозного тока. А Ырысбек еще долго бесновался, кричал, дрожал от возмущения:
— Он говорит: шел бы работать! А вы, мол, дети еще! Вам еще рано! Он готов превратить вас в девчонок! Районом решил меня припугнуть! Найти управу! И я за таких кровь проливал! Легкое подставил под пулю!
И все же у меня до сих пор сохраняется ощущение, что в этом взрыве ярости было что-то нарочитое. Словно Ырысбек играл какую-то роль, известную только ему одному. Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, что он поглядывал на нас одним глазом, как бы спрашивал: ну как, получается у меня?
В последнее время с Ырысбеком что-то произошло. А началось это превращение с того, что он однажды решил обойти семьи погибших и выразить свое сочувствие им. С собой он зачем-то взял Ажибека и меня.
Первым Ырысбек навестил самого старого аксакала, девяностолетнего Куатбая, у которого в начале войны погиб единственный внук. От горя старик совсем одряхлел. Сощурив глаза, он долго всматривался в Ырысбека и, так и не узнав, спросил:
— Ты кто? Уполномоченный человек из района?
— Дедушка, я Ырысбек! Помните? Друг вашего внука Темира!
— Как же, как же, помню. Ты сын хороших людей. А ну-ка, дорогой, нагнись ко мне, нагнись, — попросил Куатбай, сидевший на кошме.
Ырысбек почтительно наклонился, старик прикоснулся носом к его лбу и удовлетворенно сказал:
— Да, ты Ырысбек. Я узнал тебя. Ты правнук Кокеная. Мы были с ним большими друзьями. Да, да, очень большими. Заберемся, бывало, на одного коня, вцепимся в гриву и айда в степь. Мальчишками еще были… А когда подросли, вместе угоняли скот у баев. Э, чего мы только не делали с прадедом твоим Кокенаем!.. Хехе, — Куатбай неожиданно рассыпался дребезжащим смехом, видно вспомнив что-то еще из давних проделок, и тут же опечалился, вздохнул. — Да когда это было… Теперь сижу, как старая, выжившая из ума ворона. Тебя вот за уполномоченного принял… Есть у нас тут один безрукий, из района прислали. Все ходит вокруг моего дома. Видеть его не могу!
— И за что ты ругаешь этого человека? — подала голос из угла его старуха, перебиравшая шерсть. — Может, у него работа такая. Вот он и ходит.
— Все равно не по душе мне это, — тянул свое упрямый старик. — Что же выходит? Если я еще не умер, значит, и гордость мою можно топтать? Э, какой я был раньше! Никто не смел пройти мимо меня с наветренной стороны. Вот каким был в молодости Куатбай. А теперь лежу, как старая кошма на дороге. И каждый под окнами ходит. Словно я что-то для фронта пожалел. Под себя упрятал.
Тут он спохватился, вспомнил, что у него гость, и, повеселев, сказал Ырысбеку:
— Значит, вернулся с войны? Живой? Невредимый? Это самый дорогой для нас подарок! Эй, старуха, после будешь вязать! Чай поставь! Да казан подними! Зарежь барашка, того, что пожирней. Разве не видишь, парень вернулся из дальней дороги!
«Поднять казан» — значит приготовить обед. Ырысбек, к нашему огорчению, запротестовал:
— Спасибо, дорогие! Не утруждайте себя. Я отпробую только хлеба и пойду. Хочу обойти весь аул. Посидим поговорим в другой раз.
— Только заходи так, чтобы уж потом не торопиться, — потребовал Куатбай.
Когда мы вышли на улицу, к дому подкатила арба с парой быков в упряжке. На арбе сидела Зибаш, сноха
Куатбая, возившая хлеб с тока в амбары. Увидев Ырысбека, она заулыбалась, легко соскочила на землю и подошла к нам.
— Здравствуй, — сказала она Ырысбеку, — наконец-то можно поздороваться с тобой. А то к тебе никак не подойдешь. То люди вокруг тебя, то сидишь дома, на улицу не выходишь…
Зибаш не договорила, голос ее сорвался, на глазах выступили слезы.
— Зибашжан, что с тобой? — забеспокоился Ырысбек.
— Да вот увидела тебя, вспомнила своего Темира. Будто это он на твоем месте. Вы с ним были такие друзья, — пояснила Зибаш, всхлипывая и вытирая слезы уголком цветного платка.
Если верить Ажибеку, Зибаш самая красивая в нашем ауле. И лицо у нее светлое. И глаза большие и бархатистые. «Как у верблюжонка, — пояснял Ажибек. — Ножки стройные, а сама она полненькая. Скорей бы стать взрослым, тогда я на ней женюсь».
Пока Ырысбек успокаивал Зибаш, я придирчиво рассматривал молодуху, желая удостовериться, прав ли Ажибек и точно ли нет никого красивей ее в нашем ауле. Однако ноги Зибаш скрывали грубые шерстяные ручной вязки чулки, — попробуй угадать, прямые под ними ноги или кривые. Старенькое, выгоревшее ситцевое платье ее порвалось на плече, и в прорехе сверкало голое тело. Хваленое лицо Зибаш посмуглело от солнца, блестело от пота. И я с облегчением решил, что моя сестра Назира куда красивее Зибаш.