Записки баловня судьбы
Шрифт:
Я почувствовал опасность. Опасность не потери пьесы — бог с ней! — потери себя после всего, что пришлось вынести.
— Но как можно, не зная пьесы! — вяло сопротивлялся я. — Вы бы хоть прочли ее.
— Нет нужды, — возразил он, будто говорил с поставщиком товара, чье рыночное реноме вне сомнения. — Мне вашего имени достаточно.
— Но имя уйдет с титульного листа: вы ведь не о соавторстве?
Он на мгновение задумался: соавторство не приходило ему в голову.
— Соавторство меня не устроит, — решил он довольно быстро. — Мне нужна пьеса, так случилось. А вашей честности я доверяю стопроцентно.
Театралов блаженно улыбался. Он готов был обнять нас обоих, поторопить, склонить к честной обоюдовыгодной
Изменившимися за четверть часа глазами я увидел вдруг похабного купца. За благообразной внешностью, розовыми щеками стареющего в сытости господина, за медлительными повелевающими жестами почудился мне лабазник, жестокий и самоуправный. Сделалось гадко сидеть за этим столом, с кофе, которого я не пью, с икрой, с пирожными «наполеон», с суетливым посредником Театраловым, хотевшим добра всем на свете: мне, торгашу и, разумеется, самому себе.
И я сказал, словно размышляя вслух:
— Все-таки неудобно: пьесу слушали драматург Юлий Чепурин и режиссер Давид Владимирович Тункель. Может кончиться скандалом.
Краснощеков уничтожающе посмотрел на «сваху»; глаза гневно побелели. Все стало ясно: Театралов уверил его, что пьесы никто не знает; я ведь обронил в разговоре, что написал пьесу «в стол».
— Прочел позавчера, и, надеюсь, они ее запомнили.
Краснощеков потерял интерес ко мне. Даже приличия ради не сказал тех слов, которые полагались бы при прощании. Поднялся от стола, на ходу сунул официанту деньги и прошествовал к выходу.
Через несколько лет было раскрыто загородное гнездо разврата в Валентиновке. Его клиентами оказались и многие известные и высокопоставленные лица, в том числе и академик Ф. Александров, секретарь ЦК по идеологии, автор нескольких убогих, компилятивных книг по истории европейской философии. Его изгнали из аппарата ЦК и отправили на университетскую периферию. Бардак для избранных функционировал на даче Краснощекова в Валентиновке, куда он звал меня на даровой постой. Его снова судили, и потом он не возникал на литературном горизонте ни с одноактными, ни с многоактными пьесами. Но мне часто вспоминался его ответ на мое недоумение, как же он приспособится к чужому тексту:
— Думаете, я один такой? Думаете, все сами пишут пьесы?
30
Уезжая в Ленинку, я повторял Вале:
— Продержись до трех, что бы ни случилось.
Подполковник Самохвалов, квадратный, молчаливый служака, всегда смотревший как-то мимо меня, не решится приступить к выселению в мое отсутствие, — что ни говори, я часто сиживал в спецбуфете (для именитых зрителей, чтобы им в антракте не толочься в общих буфетах) с генералом Пашой и другими генералами за рюмкой коньяка.
Пишу о выселении, а речь шла о примитивной акции — выдворении на лестничную площадку двух человек с ребенком, с чемоданом и несколькими узлами.
От книг я освободился одним махом, в считанные часы.
Библиотеку собрать за два года я не успел, но книги были; перевезенные из Киева и купленные в Москве. Жизнь упрямо разрушала мои библиофильские замыслы. В оккупированном Киеве пропала моя первая библиотека; взамен сотен собранных мною книг по театру, драматургии, эстетике и философии я в ноябре 1943 года, оказавшись среди голых стен довоенного своего жилья, обнаружил брошенный на паркет роман Достоевского «Идиот» на немецком языке. Но ни думать, ни заботиться о квартире я не мог, впереди долгая еще война, а когда в 1945-м я вернулся в Киев, квартира была занята, в суде «пропадали», «затеривались» документы, подтверждающие мои права, только вмешательство прокурора республики, вскоре сделавшегося известным в качестве главного обвинителя от СССР на Нюрнбергском процессе, помогло мне вернуть
Весной 1949 года пришлось продать книги вдруг, без раздумий, без «переживаний». За два года я пригляделся в букинистских лавках к книжным спекулянтам — большинство были люди молодые, оборотистые, всюду поспевавшие. Там, в проезде Художественного театра, я и нашел своего истязателя, мордатого, полуинтеллигентного жлоба, студента третьего курса, будущего медика. Он съездил со мной на Дурова, 13/1. Обойдусь без подробностей, — если бы не его желание хотя бы по корешкам обозреть все книги, дело окончилось бы в пять минут; он куда-то позвонил, ждал вызванного пикапа, мы в четыре руки увязывали книги в пачки, за все добро я получил немногим больше, чем, скажем, стоило полное, прекрасно сохранившееся собрание сочинений А. Н. Островского. Лихой торгаш, в чем-то сродни Краснощекову из Валентиновки, — хотя и не из хозяев, а из приказчиков — он с таким отвращением отодвигал от себя большинство книг, что стал казаться мне благодетелем, освобождающим меня от балласта, от постылого груза.
Я оставил себе несколько любимых книг; спасительную для меня в трудные минуты жизни книгу Герцена «Былое и думы» и два уникальных альбома — «Майданек» и «Цветы Освенцима» Зиновия Толкачева.
Еще шла война, когда в Варшаве издали эти альбомы, намеренно малым тиражом — 500 номерных экземпляров каждый, для аукционной продажи. Издание предназначалось главным образом для США, где альбомы продавались по 1000–1500 долларов за экземпляр, средства шли на восстановительные работы в Польше. Автор альбомов — известный украинский художник Зиновий Толкачев, живописец и график, блестящий иллюстратор рассказов Шолом-Алейхема. Рядовой солдат Толкачев попал в Освенцим и Майданек в первые же минуты их освобождения: не убраны трупы, толпятся у колючих оград люди, тени людей, пробуя костлявой неверящей рукой обесточенную проволоку; тела детей — не тела, скелетики — сложены страшными штабелями; глаза спасенных узников непередаваемы; впервые увидена, впервые постигнута вся мера трагизма и скорби.
Художник будто обезумел, работал дни и ночи; кончились листы рисовальной бумаги, солдаты раздобыли для него в комендатуре лагерей большие блокноты фирмы «И. Г. Фарбениндустри», поставлявшей в гитлеровские концлагеря газ «Циклон» для душегубок, — большинство набросков и рисунков Толкачева сделано на этих фирменных листах. Если существует справедливость, то эта серия Зиновия Толкачева (завершив работу карандашом и углем, он в те же дни сделал немало листов в цвете, повинующемся не случайностям натуры, а мудрой руке мастера) займет важное место в художественной обличительной летописи человечества.
Оба альбома с автографами подарены были нам художником, и я не представлял себе, что когда-либо расстанусь с ними. Продать их казалось кощунством и предательством. Предательством вдвойне: в эти дни и Зиновий Толкачев был подвергнут травле.
Кого, каких злодеев от живописи или графики мог задеть этот мягкий, застенчивый и нежный мастер, сторонившийся шума, похвал, рекламной суеты?
На одном из альбомных листов прозревшие «судьи» вдруг увидели изображение талеса — молитвенного шарфа евреев. Верующие старики, случалось, уносили с собой талес в толпу обреченных, в лагеря уничтожения, — он был для них тем же, чем чалма для мусульманина или нательный крест для христианина. К 1949 году молитвенный шарф на рисунке Толкачева уже около пяти лет трепетал на колючей проволоке лагерной ограды, его вздымал и трепал смертный, выжигающий ветер истории. Пять лет восторгов, печатных похвал, и вдруг — травля, улюлюканье, остракизм, обвинение в пропаганде сионизма. Кто-то зоркий заметил этот ритуальный — уж не жидомасонский ли? — знак, эту деталь культа, заметил, оскорбился, поднял неистовый крик, и жизнь старого, от времен Трипольской трагедии, комсомольца покатилась под откос.