Записки д`Аршиака, Пушкин в театральных креслах, Карьера д`Антеса
Шрифт:
Только к концу вечера Пушкин подошел ко мне.
— Будете ли вы завтра с утра дома, господин виконт?
Я отвечал утвердительно.
— В таком случае, не откажите принять моего представителя, графа Соллогуба, чтобы условиться с ним об одном неотложном деле.
Я поклонился, и мы разошлись.
Между тем в углу гостиной обсуждались последние европейские новости. Виельгорский сообщал подробности о несчастном случае в Манчестере, стоившем жизни нашей юной певице Малибран-Гарсиа. Секретарь нашего посольства рассказывал Долли Фикельмон, что в Париже снова в моде тюрбаны и марабу. Госпожа Хитрово требовала от Баранта подробностей отставки Тьера
Жорж предложил мне ехать в посольство, чтоб обсудить еще раз положение вещей.
— Я не могу понять, чего хочет от меня Пушкин, — говорил он мне в карете. — Связанный моим романом с Катрин, я делаю все, чтобы избежать несчастья и скандала. Но я, разумеется, буду стреляться, если меня принудят к тому. И тогда берегитесь! Жизнь свою я даром не отдам, я покажу им всем, что такое сен-сирский стрелок. Если меня доведут до крайности, они увидят, как легитимисты уничтожают своих врагов.
VIII
До утра мы перечитывали документы, относящиеся к делу, обсуждая все возможности. Положение было ясно: необходимо было устранить поединок, получив от Пушкина удовлетворительный отказ от него.
Я был встревожен не только судьбою моего кузена. Мысль, что в случае поединка жизнь Пушкина ставилась под смертельную угрозу, ни на минуту не оставляла меня. Лучший представитель русского просвещения, носитель славного имени, известного в Европе, мог теперь погибнуть, если бы мы не приняли всех мер предосторожности и не проявили бы крайней уступчивости. На нас могла бы лечь ответственность за непоправимый удар, за исторический акт неизмеримого значения. Я решил напрячь все свои способности дипломата и человека, чтобы отвести от знаменитого поэта ужасную угрозу преждевременной гибели.
Дорогой Мериме, на ваш прошлогодний вопрос у Тортони я могу с полным правом ответить ссылкой на эту ночь. В долгие бессонные часы я много и напряженно думал, стремясь найти способ отвести от Пушкина нависшую над ним смертельную опасность. В этой томительной и воспаленной ноябрьской ночи — мое запоздалое оправдание.
К утру линия нашего дальнейшего поведения была у меня точно вычерчена. Я решил по возможности не скрывать в предстоящих переговорах моего отношения к делу.
В одиннадцать часов ко мне приехал секундант поэта граф Соллогуб.
Он был щегольски одет, немного позировал, очевидно изображая из себя представителя модного сословия «львов», говорил несколько величаво, растягивая слова и придавая легкую небрежность своим манерам и речи. Он сообщил мне, что пишет иногда от нечего делать, но отнюдь не намерен стать литератором.
Это был, в сущности, довольно занимательный светский собеседник, какие нередко встречаются в петербургских гостиных. В виде легкого вступления к нашей деловой беседе он рассказал мне, что еще в раннем детстве полюбил Париж, театры марионеток на Елисейских полях и хрупкие круглые вафли на бульварах. Он помнил, как отец его вернулся потрясенный из оперы и в ужасе рассказал об убийстве герцога Беррийского. Он вспоминал, как играл однажды в Тюильрийском саду, когда на средний балкон дворца вышел слонообразный старик, в синем мундире, с отвислыми эполетами, и обратился с речью к толпе: это Людовик XVIII объявлял народу о рождении наследника престола герцога Бордоского, впоследствии прозванного Генрихом V.
Несмотря на небрежный великосветский тон, Соллогуб проявил в дальнейших переговорах большую серьезность, умную распорядительность и сердечное участие к своему другу.
Я начал с того, что всю ночь не спал, раздумывая о предстоящем деле. Оно глубоко взволновало меня. Не будучи русским, я превосходно понимаю, какое значение имеет Пушкин для своих соотечественников, а может быть, со временем получит и для всей Европы. Необходимо сделать все, чтобы предотвратить великое несчастье.
Соллогуб горячо пожал мне руку. Он был тронут, по его словам, таким чутким отношением иностранца к величайшей русской славе.
— Наша первая обязанность, — продолжал я, — пересмотреть все документы дела. Только вчитавшись в эти материалы, можно будет вывести правильные и разумные заключения.
Я развернул свою папку.
— Вот, во-первых, этот позорный анонимный пасквиль.
Когда я пишу эти строки, передо мной лежит эта роковая записка. На тонкой почтовой бумаге прямыми «полууставными» письменами, почти клинописно вычерчен смертный приговор поэту. До сих пор кровавая сургучная печать хранит кабалистический рисунок, изображающий раскрытый циркуль и пингвина у соединенных стропил на узком пере под пламенеющими языками с божьим оком. Что означает прописное А в центре этого штемпеля под нависшими кровавыми каплями двух огненных всплесков? Каков сокровенный смысл этих эмблем? В масонских ли ложах, в иезуитских братствах или в вентах карбонариев нужно искать разгадки этих знаков? Прямоугольный жирный штемпель петербургской городской почты странно контрастирует с таинственным ребусом сургучной печати. Будет ли он когда-нибудь расшифрован и нить разгадки приведет ли от этой хитрой криптограммы к неведомому автору зловещего патента, окровавившего анналы русской поэзии самой чистой, жертвенной и благородной кровью?
Мы перечли записку. Составленная по типу венской салонной игры, она целым рядом намеков, деталей и имен свидетельствовала о самостоятельной работе ее составителя. По безукоризненному французскому стилю и специальным историческим терминам можно было заключить, что эта мерзость исходила от лица высшего общества с широким научным образованием. Пушкин, как известно, заподозрил в ее авторстве барона Геккерна. Во французском посольстве мы имели основания считать ее автором министра народного просвещения Уварова.
Вот эта записка:
Кавалеры первой степени, Командоры и Рыцари светлейшего Ордена Рогоносцев, собравшись в великий капитул под председательством достопочтенного гроссмейстера Ордена, его превосходительства Д. Л. Нарышкина, единогласно назначили г-на Александра Пушкина заместителем гроссмейстера Ордена Рогоносцев и историографом Ордена.
Непременный секретарь
— Автор этого грязного памфлета заслуживает пощечины от руки палача, — сказал мне через три месяца в Париже Андрей Карамзин.
С чувством глубокой брезгливости мы перечли с Соллогубом эту гнусную пародию на орденскую грамоту.
— Понятно негодование Пушкина, — заметил Соллогуб.
— Но гнев его обращен на совершенно неповинных лиц, — отвечал я.
Мы прочли затем картель Пушкина, переданный барону Геккерну Россетом, и записку поэта, в которой он объявлял, что берет назад свой вызов ввиду дошедших до него слухов о женитьбе д'Антеса на его свояченице Катерине Гончаровой.
Последнее обстоятельство было полной новостью для Соллогуба.