Записки для моего праправнука (сборник)
Шрифт:
«Юродствует», — подумала купчиха.
— Пей! — воскликнула Анисьюшка, наливая полный стакан и поднося его своей посетительнице…
— Верное слово, не могу. Кушай себе на здоровье…
— Бери! Пей! — с ожесточением вскрикнула юродивая.
Делать было нечего; купчиха взяла стакан, помочила в нем губы и поставила на стол.
— Все, все, все!
Купчиха отказывалась; юродивая кричала и требовала, чтоб та пила водку до конца…
Как ни ломалась посетительница, а принуждена была выпить.
Юродивая вдруг вскочила с места, начала прыгать по комнате на одной ноге, припевая:
—
— Что ты, Анисьюшка, Бог с тобой! — со страхом заметила купчиха.
— Жизнь свою выпила! Жизнь свою выпила!
— Что такое с тобой, Анисьюшка?
— Церковка… Жизнь свою выпила!
Так больше ничего и не добилась купчиха. Домой она воротилась печальная и расстроенная.
— Видно, и в самом деле конец мой близок, — говорила она.
— Что вы, полноте, вам еще с внучатами нянчиться придется, — уговаривали ее…
— Ах, подите вы! Уж не даром же Анисьюшка… — И тихие рыдания заглушали слова.
— Что же такое Анисьюшка?
— Такое говорила, что волосы дыбом становятся.
— Что же такое?
— Ох, не спрашивайте! Вижу я — конец мой близок.
И действительно, здоровая, никогда прежде не хворавшая женщина начала чахнуть. Она беспрестанно повторяла: «Умру я скоро, умру, детки мои милые!» Плакала, молилась, постилась и, наконец, слегла в постель. Печальная уверенность в близкой смерти окончательно подорвала ее здоровье; и она умерла лет сорока, несмотря на то, что крепкая комплекция обещала ей продолжительную и бодрую старость.
Таким образом, бессмысленные слова полусумасшедшей, пьяной гадальщицы превратились в роковой смертный приговор для необразованной, суеверной женщины.
Вот какое значение придают всякой нелепости, выходящей из уст какого-нибудь самозванного оракула. Бессмысленному набору слов придают какой-то таинственно-вещий смысл, разные гаденькие и грязненькие делишки объясняют юродством.
После этого становится понятным, до какой степени простодушны верящие ворожбе и до какой степени наглы шарлатаны, прикрывающиеся юродством и продающие свою глупость за наличные деньги.
Это не Сен-Жермены или Калиостро, приобретавшие влияние при помощи известной ловкости, знаний и умения пользоваться случаем, это не Юмы, морочащие людей, пользуясь особенностями своего организма. Нет, это люди простые, невежественные, даже часто глупые, не обладающие ни ловкостью, ни знаниями, ни тактом, ни быстрой сообразительностью…
Не привыкнув с малолетства к труду и попавши в такую обстановку, где каждый кусок хлеба должен быть заработан, многие, конечно, стараются возвратиться в прежнюю среду и убежать от труда, который стоит перед ними грознее ночного призрака, вставшего из могилы… Какому-нибудь разорившемуся торговцу сделаться богачом, отставному чиновнику получить хорошее место, какой-нибудь старой деве, лишившейся, родителей, выйти за миллионера — все это желания вполне законные, но тем не менее недостижимые.
И вот все эти разорившиеся торговцы, все бездомные старые девы начинают бродить по своим знакомым и жить, переходя из гостей в гости. Многие из них могли убы взяться за какой-нибудь честный труд, но лень и привычка к бродячей жизни скоро овладевают всем их существом, так что они скоро начинают бояться не только всякого определенного занятия, но даже определенного места жительства. Шатанье из угла в угол имеет тоже свою поэзию и увлекательность.
В московской жизни эти кумушки скоро научаются подхалюзить, лгать, сплетничать, а прежде всего гадать на картах, так как без этого искусства немыслима хорошая московская приживалка… Видя, как уважают какого-нибудь спившегося сапожника Иванушку, сделавшегося от безделья юродивым, видя, что какая-нибудь Сидоровна, бездомная и бесприютная салопница, обзавелась домком и деньжонками потому только, что начала гадать на кофе и на бобах, видя такие успехи своих собратов по профессии, приживалка начинает задумываться. И вот через несколько времени вы видите ее уже в каком-нибудь уродливом костюме, с петухом под мышкой и длинным посохом в руках. Смотря по вкусу, она начинает или юродствовать, или блажить, или выбирает себе более скромную роль бродячей гадальщицы…
Между юродивыми и блаженными сплошь и рядом бывают такие случаи, что плоды их шарлатанства пожинают другие. Но солидные гадальщики бывают люди практические, часто берегущие копейку на черный день.
В Москве лет пять назад был известен Степан Кузьмич. Это был некоторым образом соперник Ивана Яковлевича, переманивший от него многих постоянных посетителей. Ему было лет сорок; он был смуглый, коренастый брюнет, довольно высокого роста. Ходил и двигался Степан Кузьмич тихо, спокойно, говорил медленно, обдуманно, так что, вопреки московскому обыкновению, его не называли просто Степанушкой, а величали Степаном Кузьмичом.
Я встречал этого человека раза четыре и, несмотря на то, что в течение всего нашего знакомства мы не сказали десяти слов, с первого раза так хорошо запомнил его наружность, что потом при всякой встрече узнавал его с первого взгляда. Действительно у Степана Кузьмича наружность была замечательная: не то еврей, не то турок, не то грек — какое-то странное и поразительное смешение самых типичных черт лица. Греческий нос, сонливые глаза, курчавые волосы, смуглое лицо, тонкие губы, какая-то робкая улыбка — все это вместе составляло одну из тех физиономий, которые легко запоминаются с первого взгляда.
В первый раз я встретил его лет пятнадцать назад в Петербурге. Он служил лакеем у одного моего знакомого.
— Какая странная наружность, — заметил я, пораженный физиономией Степана Кузьмича. — Где вы его взяли?..
— А черт его знает, какой-то нахичеванский уроженец.
Года через два после этого однажды вечером я сидел в одном из тех маленьких трактиров на Невском проспекте, которые в Петербурге называются ямками. К нашему столу подошел какой-то человек и тихо спросил:
— Не угодно ли, я фокус покажу?
Я взглянул на него и сразу узнал нахичеванского уроженца.
Фокус был незамысловат и даже исполнен не совсем искусно, так как, вероятно, Степан Кузьмич не обладал проворством рук.
После этого прошло семь лет. Я жил в Москве, вертелся в купеческом кругу, и мне нередко приходилось провожать своих знакомых и родственниц к разным ворожеям и гадальщикам. Я знал почти всех московских пифий мужского и женского пола. Про Степана Кузьмича рассказывали просто чудеса…