Записки институтки
Шрифт:
Нина повернулась уже к двери, когда начальница снова позвала ее.
— И что с тобой сделалось? Ты так круто изменилась, Джаваха! Как ты думаешь, приятно будет твоему отцу такое поведение его дочери? Природная живость — не порок. Даже шалость детская, безвредная шалость еще простительна, но этот поступок — из рук вон плох!
— А ты, — более милостиво повернулась ко мне начальница, — ты отчего не остановила свою подругу?
Я молчала.
— Чтобы впредь не повторялось ничего подобного!.. — строго произнесла княгиня.
«Если б она знала, если б она только знала, как велика, как чудно-хороша эта благородная, светлая душа милой княжны! — сверлила мой мозг волновавшая меня мысль. — Если б она знала, сколько самоотвержения и доброты в детском сердечке Нины!..»
Мы вышли присмиревшие и взволнованные из квартиры начальницы, несколько даже счастливые подобным исходом дела, оставившим в стороне бедного, насмерть напуганного Гаврилыча.
В классе нас встретили шумными восклицаниями, возгласами благодарности и восхищения.
Кира, Краснушка и Бельская буквально душили Нину поцелуями.
— Мы твои верные друзья до гроба! — восторженно говорила за всех троих Бельская.
В наше отсутствие, оказывается, приходила инспектриса и наказала троих вышеупомянутых воспитанниц, сняв с них передники и оставив без шнурка, но о выключении не было и речи, так как догадливый Пугач пронюхал, что Джаваха у Maman, стало быть, она виноватая. К тому же, когда имя Нины произнесено было в классе, девочки неловко смолкли, не решаясь взвести напрасное обвинение на их самоотверженную спасительницу.
— Maman не позволяет мне ставить 12 за поведение, — отрапортовала звонким голосом княжна, — и мое имя до следующего класса не будет на красной доске.
— Вот как! — И Пугач сделала большие глаза. — За что?
— За то, что я посылала за покупками, а Бельская по моему поручению только побежала вниз взять их из-за дверей.
— Очень похвально! И это примерная воспитанница! — прошипела Арно, вся краснея от гнева.
На следующее воскресенье мы должны были получить белые и красные шнурки за поведение.
— Что это княжна Джаваха без шнурка? — изумилась Ирочка, проходя вместе с двумя другими воспитанницами мимо наших столов на кухню, где они, под руководством классной дамы, осматривали провизию.
— От шнурков только волосы секутся, — не без некоторой лихости произнесла княжна.
— А вон зато теперь Влассовская в «парфетки» попала, — шутили старшие, заставляя меня мучительно краснеть.
Белый с двумя пышными кисточками за отличное поведение шнурок точно терновый венец колол мою голову. Я бы охотно сняла его, признавая княжну более достойной носить этот знак отличия, но последняя серьезно запретила мне снимать шнурок, и я волей-неволей должна была подчиниться.
Кира, Бельская и Краснушка нимало не смущались мыслью провести целый день на глазах всех институток без знака отличия: они привыкли к этому…
А время между тем быстро подвигалось вперед. Наступила масленица с прогулками пешком, ежедневными на завтрак четырьмя блинами с горьковатым топленым маслом и жидкой сметаной. Старших возили осматривать Зимний дворец и Эрмитаж. Младшим предоставлено было сновать по зале и коридорам, читать поучительные книжки, где добродетель торжествует, а порок наказывается, или же играть «в картинки» и «перышки».
ГЛАВА XIX
Пост. Говельщицы
Прощальное воскресенье было особенным, из ряду вон выходящим днем институтской жизни. С самого утра девочки встали в каком-то торжественном настроении духа.
— Завтра начало поста и говенья, сегодня надо просить у всех прощения, — говорили они, одеваясь и причесываясь без обычного шума.
В приеме те, к которым приходили родные, целовали как-то продолжительно и нежно сестер, матерей, отцов и братьев. После обеда ходили просить прощения к старшим и соседям-шестым, с которыми вели непримиримую «войну Алой и Белой розы», как, смеясь, уверяли насмешницы пятые, принявшиеся уже за изучение истории. Гостинцы, принесенные в этот день в прием, разделили на два разряда: на скоромные и постные, причем скоромные запихивались за обе щеки, а постные откладывались на завтра.
— Как ты думаешь, тянушки постные? — кричала наивная Надя Федорова через весь класс Бельской.
— Ну, конечно, глупая, скоромные, ведь они из сливок.
— Так это белые, а я про красные спрашиваю…
— Да ведь они тоже на сливках.
— Неправда, из земляники.
— Фу, какая ты, душка, дура! — не утерпела Бельская.
— Медамочки, это она в прощальное-то воскресенье так ругается! — ужаснулась Маня Иванова, подоспевшая к спорившим, и прибавила нежным голоском, умильно поглядывая на тянушки: — Дай попробовать, Надюша, и я мигом узнаю, скоромные они или постные.
На другое утро мы были разбужены мерными ударами колокола из ближайшей церкви, где оканчивалась, по всем вероятиям, ранняя обедня.
В столовой пахло каким-то еле уловимым запахом.
— Это от трески, — нюхая вздернутым носиком, заявила опытная в этом деле Иванова.
Выходя из столовой, мы задержались у меню, повешенного на стенке у входной двери, и успели прочесть: «Винегрет и чай с сушками».
— Вот так еда! — разочарованно потянула Маня. — Кто хочет мою порцию винегрета за пучок сушек?
— Стыдись, ты говеешь! — покачала головой серьезная Додо.
— Я мытарь, а не фарисей, который делает все напоказ, — съязвила Иванова.
— Не ссорьтесь, mesdam'очки, — остановила их Краснушка, пригладившая особенно старательно свои огненно-красные вихры.
В классе нам роздали книжки божественного содержания: тут было житие св. великомученицы Варвары, преподобного Николая Чудотворца, Андрея Столпника и Алексея человека Божия, Веры, Надежды, Любови и матери их Софии. Мы затихли за чтением.