Записки о Рейчел
Шрифт:
Я негодовал, но это в основном была реакция на мерзкую распущенность моего брата. Вдобавок мой отец никогда не казался мне особо энергичным, а мать — сильно уродливой, и их отношения всегда были для меня тихим приятием друг друга двумя людьми, лишенными пола. И мне совсем не хотелось видеть их в ином, сексуальном контексте. Я был еще слишком мал.
Впрочем, даже это, понимаете, даже это не смогло оживить, зажечь жизнь в нашей семье.
Кухня Хайвэев, девять утра, любой из понедельников.
— Дорогой, ты уже едешь?
Мой отец отодвигает грейпфрут и вытирает рот салфеткой.
— Через пару минут.
—
— Э-э-э… на квартире сегодня вечером и, — задумчиво прищурив глаза, — пожалуй, в среду Значит, по кенсингтонскому номеру во вторник и, возможно, — наморщив лоб, — возможно, в четверг. Если будешь сомневаться, звони в офис.
Я всегда старался избегать подобных сцен, и когда ненароком оказывался их свидетелем, мне становилось стыдно, словно я обмочил штаны. Хотя, говоря по совести, из-за этого не стоило сильно волноваться. Ведь даже мать не слишком переживала. Но, конечно, она должна была хоть иногда задумываться о том, что мой отец рано или поздно станет появляться в субботу утром, а не в пятницу вечером, уезжать в воскресенье вечером, а не с утра в понедельник, что его «уикенд с семьей» однажды, внезапно и необратимо, превратится в «день с детьми».
Я собрался — взяв самые важные из моих произведений, множество книжек в мягких обложках и кое-какую одежду — и отправился разыскивать домашних, чтобы попрощаться. Мать все еще спала, а Саманта ушла к подруге. Кабинет был пуст, так что я побродил немного по темноватым коридорам, зовя отца, но никто не ответил. Себастьян, как и положено в пятнадцать лет, наверняка пялился в потолок своей комнаты. Оставался еще один брат.
Валентин сидел в детской на чердаке, с головой уйдя в соревнования гоночных моделей. Я сказал, что уезжаю, попросил передать всем привет, но он меня не слышал. Тогда я оставил в гостиной записку, после чего отбыл.
Семь двадцать: Лондон
Вот я оглядываю свою комнату, и она кажется мне весьма уютной — пара бутылок вина, приглушенный свет, равнодушные, но надежные бумаги и книги. «Лондон Хайвэя», один из моих блокнотов, утверждает, что в то сентябрьское воскресенье я находил комнату «гнетущей, с мрачными тенями прошлого, бледными, но не побежденными». Мои слова. Полагаю, я был в дурном расположении духа или же просто придавал своим переживаниям больше значения, считая, что они чего-то стоят.
Конечно, если верить Филипу Ларкину [3] . мы все ненавидим свой дом и необходимость в нем жить.
Было, безусловно, приятно выйти из дома, и я чувствовал себя смелым и решительным, шагая по усыпанной орехами аллее в сторону деревни. Автобус до Оксфорда отправлялся через четверть часа, так что я заказал себе в пабе честно заслуженную кружку пива и немного поболтал с хозяином и его развалиной-женой, мистером и миссис Бладдерби. (Любопытно, что у миссис Бладдерби есть развалина-мать, которой восемьдесят лет.
3
Филип Ларкин (1922–1985) — английский поэт.
и вдобавок во время недавнего пикника ей оттяпало ногу какой-то невероятной сельскохозяйственной машиной; она не умерла от шока только благодаря своему маразму
Я тянул с ответом, пока женщина не вернулась, и затем принялся объяснять, что, хоть я и являюсь, несомненно, надутым аристократом и высокомерным ханжой, но мой отъезд в Лондон не имеет ничего общего с личной антипатией к ним или к поселку в целом и уж конечно не свидетельствует о моем разочаровании пасторальными ценностями, etc., etc. Я привел две причины. Во-первых, «учиться», чем заслужил мрачный, но одобрительный взгляд со стороны мистера Бладдерби; во-вторых, «повидать сестру», за что удостоился отблеска понимания в глазах его жены. Похоже, когда я прикончил пиво и посмотрел на часы, им было и вправду жаль, что мне пора уходить, а пара завсегдатаев подняли на меня глаза и пожелали удачи. Аккуратно закрывая за собой дверь, я ничуть не сомневался в том, что один из них в этот самый момент говорил: «Знаешь, этот Чарльз — отличный парень, черт его дери»; а другой: «Да, согласен — отличный парень».
И это справедливо. Возвращаясь к ранее сказанному, «самовлюбленность» — не самое удачное слово по отношению ко мне. Нельзя сказать, что я прямо-таки влюблен в себя, хотя некоторая сентиментальность на свой счет мне и не чужда. (Это же нормально в моем возрасте?) Что я думаю о Чарльзе Хайвэе? Я думаю: «Чарльз Хайвэй? Он мне нравится. Да, я питаю слабость к старине Чарльзу. Этот Чарли — он парень что надо. Чак — он… клевый».
Автобус тоже был ничего. Я сел впереди, чтобы иметь возможность любоваться неулыбчивым мордатым шофером, чей пристальный змеиный взгляд в сочетании с врожденным талантом являл собой завораживающее зрелище. Ликование овладевало мной, как наркотик, — я улыбался другим пассажирам, беззаботно глазел в окно и был вежлив и почтителен с кондуктором, дав ему правильную сумму и четко назвав пункт назначения.
И дело вовсе не в том, что я считал это путешествие эпохальным, а скорее в том, что перед отъездом я позвонил этой девчонке Глории.
В любом случае, вокзал в Оксфорде, недавно модернизированный так, что теперь он напоминал комплекс закусочных «Уимпи», подействовал на меня отрезвляюще. Киоски были закрыты, так что я достал книжку из чемодана. Я сел рядом с окном, и «Комната с видом» так и пролежала всю дорогу подле меня.
Лондон — это то место, куда человек едет, чтобы вернуться более печальным и мудрым. Но я уже бывал там — вернулся, собственно говоря, лишь три недели назад.
Когда пришли результаты предварительного экзамена, отец от щедрот вручил мне семьдесят пять фунтов, чтобы я «убирался из Англии ко всем чертям и погулял в свое удовольствие». Он высказал мнение, что мне следует съездить в теплую страну со здоровым климатом и там отдохнуть: в противном случае я могу делать все что мне угодно, но за свой счет. Один мой знакомый собирался на следующей неделе в Испанию, так что я дал ему письмо, полное любопытнейших новостей, чтобы он по приезде отослал его моим родителям. А сам, прихватив Джеффри (своего друга-единомышленника), отправился в Город Толстяков.