Записки о Рейчел
Шрифт:
— Нет? Может и нет… гм. Чарльз! Твои экзамены! Как они?
— Хорошо.
— Молодец. А собеседование?
— В понедельник.
— Совсем скоро. Ну, в таком случае тебе просто необходимо заглянуть ко мне. Выпьем по стаканчику, поболтаем, может, я тебе чего подскажу…
— Да, пожалуй. — Я не мог не почувствовать себя польщенным.
— Если ты уже выздоровел. Почему бы не завтра? В обычное время?
— Минутку, э-э, мне надо подумать. Давайте я посмотрю, как буду себя чувствовать, и, если неприду, то позвоню.
— Отлично. Ты знаешь мой телефон. Тогда пока.
Как только мистер Беллами положил трубку и взялся за свой член, я поспешил на кухню.
— И что дальше?
Дженни выложила на стол пачку салфеток.
— Ну вот. — Дженни села и принялась качать головой. — Тогда он сказал, что уже поставил меня на очередь в частной клинике и обо всем договорено. И тогда я сказала… — Она прекратила качать головой, чтобы на некоторое время уставиться в пустоту. — Короче, последовала омерзительнейшая сцена, и было похоже, что он не отступится.
— Это случилось в тот вечер, когда я спросил, сможет ли Рейчел у нас пожить?
— Наверное… да. Когда у нас был твой друг — Джеффри? — и этот мальчик заблевал весь унитаз в нашей уборной, Норман как раз пришел, когда я его отмывала, и сказал, что отменит очередь и что ему нужно еще время, чтобы подумать.
— И что дальше?
— В среду, когда Рейчел зашла в гостиную, чтобы попрощаться, только она вышла, как он сказал, что все в порядке и он не против. — Она подняла руки над головой и потянулась. — Вот, собственно, и все.
Дженни лучилась радостью, но мне были нужны подробности. (Не то чтобы я не был в достаточной мере сконфужен тем, что она мне уже рассказала. Однако я принял стратегическое решение по поводу всего этого, и мне необходимо было пополнить «Блокнот Дженни» последними сведениями.)
— Почему он передумал?
Она захлебывалась счастьем.
— Не знаю!
— Но почему он сперва не хотел? — продолжал я давить. — Просто не хотел пока связывать себя детьми или что?
— НетОн сразу же сказал, что мы можем усыновить или удочерить одного… или двух, если мне хочется. — Дженни нахмурилась, как будто до сих пор этот вопрос не приходил ей в голову. — Я думаю, — сказала она, осторожно подбирая слова, — я думаю, он боялся, что со мной что-нибудь случится.
— Мм.
(Верно, между прочим. Но не совсем так, как ей казалось.)
— Когда Рейчел снова приедет к нам жить?
— О… Скоро.
Я рассудил, что мне стоит немного поплакать, и как раз тер кулаками глаза, чтобы они покраснели, когда в комнату вошла Рейчел. Она выглядела еще элегантнее, чем обычно, стоя в дверях со своей стильной дамской сумочкой и в темных очках, свидетельствующих о ее скорби. И тут, не успел я, в соответствии с планом, спрятать лицо в ладонях, как слезы сами покатились у меня из глаз.
Рейчел пришлось лечь рядом со мной и целых пятнадцать минут меня утешать, пока я не позволил ей уйти.
Смешно, честное слово — ведь я предвкушал это всю неделю. Почитать книжку, подрочить, поковырять в носу, распространяя запахи и никого не стесняясь. Когда я вечером ей позвонил (ответил Гарри, отточивший в Париже свои дурные манеры) и Рейчел начала плакать, я почти ничего не почувствовал, ничего такого, о чем стоило бы писать домой.
Кроме того, у меня был еще повод для беспокойства — астма. Сей недуг, похоже, вступил в сговор с другими палками в моих респираторных колесах. Он открыл новые горизонты приступам кашля. У меня появлялось тянущее ощущение в солнечном сплетении (в общем, довольно приятное) и чувство сдавленности в горле (опять же, весьма сексуальное), но все же я должен был от этого избавляться, и единственным способом избавления был непрестанный кашель: каждый раскат смягчал диафрагму, пока в глубинах моей груди не возникал блаженный волнующий хрипловатый резонанс, после чего кашель становился уже излишним. Один особо замечательный приступ закончился тем, что у меня изо рта вылетел громадный сгусток мокроты и смачно шлепнулся о стену уборной — почти в двух метрахот меня. Я сфокусировал взгляд; он был непомерен; он был похож на утяжеленное лассо, каким пользуются американские ковбои. Очень скоро, подумал я, очень скоро старушки начнут спотыкаться, когда я буду просто кашлять им под ноги.
Состав моей мокроты тоже стал значительно богаче: из меня вылетали липкие соленые крендельки, жареные личинки, чулочки эльфов. И это не давало мне спать, и заставляло чувствовать себя стариком, и вызывало одышку на ступеньках, и цементировало мои ноздри так, что я все время ходил с открытым ртом, как малолетний дебил.
Были, конечно, и приятные вещи. Осталось проделать еще немало серьезной работы, в основном по заметанию следов — я злоупотреблял ссылками на бесконечное количество авторов, о которых едва ли что-то слышал, не говоря уж о том, чтобы читать. И у меня была масса времени, чтобы пропитаться тревогой по поводу предстоящего собеседования. Добавление разнообразных риторических трелей к Письму Моему Отцу тоже временами приносило облегчение.
Вдобавок Рейчел каждый день меня навещала. Она приносила подарки или какие-нибудь фрукты (одни только бананы и виноград, после того как увидела яблоки, коричнево засыхающие на тарелке). Еще Рейчел приносила из библиотеки книги, о которых я просил. Она выглядела удивительно независимой и подолгу не засиживалась. Стихи слагались почти что сами собой.
Мы много говорили о тех временах, когда я был здоров и на горизонте не маячило собеседование. Ведь я собирался участвовать в национальном конкурсе короткого рассказа, объявленном одним из иллюстрированных журналов. На призовые деньги мы сами сможем провести несколько дней в Париже.
Без двадцати: собачий зной
Я допиваю остатки вина — очень неплохого вина, между прочим. Но, боюсь, оно не произвело должного эффекта.
Мой отец в гостиной один, перед ним машинописный текст и стакан содовой.
— Привет, — говорю я. — Думал… разжиться виски.
— Привет. — Он смотрит так, словно пытается поймать мой взгляд в комнате, полной народу. — А почему бы тебе не выпить со мной?
— Э-э… Мне вообще-то нужно еще кое-что написать. Но сколько ты здесь еще пробудешь?
— Тридцать, сорок минут.
— Ну, тогда, может, я приду попозже. Валентина нет, верно?
Отец настороженно вскидывает голову:
— Верно.
— Просто хочу взять кое-что у него в комнате.
— А, понятно. Надеюсь, увидимся вскоре после двенадцати.
Комната Валентина была когда-то моей. Мы поменялись, когда мне было пятнадцать. Думаете, я противился этому? Ничуть не бывало. Я приветствовал перемены. В то время чердаки казались мне до ужаса романтичными.