Записки о старце Николае, составленные его духовным чадом, грешным иеромонахом Нестором
Шрифт:
Я, как школьник, пролепетал что-то невразумительное о своей любви к Достоевскому, но сути вопроса, конечно, не уловил. Без сомнения, батюшка знал, что студент предпоследнего курса филфака не мог не читать Достоевского. Старец спрашивал, понял ли я мысль Достоевского в «Братьях Карамазовых», прочитал ли я этот роман соответственно авторскому замыслу? (Интересно, что на госэкзамене по русской литературе мне попался билет именно по «Карамазовым». Помню, что, перечитав роман незадолго до окончания вуза, я неожиданно обнаружил, что Достоевский всех трех братьев, в том числе и Ивана – самую противоречивую личность – приводит в конце к единому результату, т. е. к Богу. Поэтому он и называется не именем одного из них, а именно «Братья Карамазовы». Эту трактовку я и отстаивал на госэкзамене.
После такой затянувшейся преамбулы, из которой я увидел, что священник острова Залит – человек необыкновенный, старец приступил к разрешению того вопроса, с которым я приехал. А приехал я вот с чем. За год-два до окончания института у меня появилось желание посвятить свою дальнейшую жизнь служению Церкви. Я начал регулярно посещать храм Божий и старался строго выполнять все правила церковной жизни.
Это стало причиной серьезного разлада в моей семье. Взаимопонимание между мной и моей молодой супругой исчезло. Наши отношения приняли тяжелый характер и вскоре зашли в окончательный тупик. Жена не только не сочувствовала моей «прорезавшейся» религиозности, но и слышать о ней не хотела. Она была для нее в тот момент органически неприемлема. Все это происходило в советское время, когда священники воспринимались обществом как люди давно отжившего, чуждого мира, для которых не может быть места в современном укладе. В институте я числился на хорошем счету. Дело шло к продолжению учебы в аспирантуре, впереди открывалась многообещающая перспектива научной и вузовской деятельности, и вдруг такое жизненное фиаско – быть женой служителя Церкви. Для человека неверующего это, конечно, трагедия. Не менее тяжелым было и мое положение. Меня неудержимо влекло в Церковь. Ко всему светскому я постепенно терял всякий интерес. И вот оказывалось, что удовлетворить свой глубокий жизненный запрос без того, чтобы не разрушить семью, я не имею возможности. Получалось, что те, кто были мне дороги, стояли на моем жизненном пути.
Это было настоящей, неразрешимой мукой. Я делал отчаянные попытки приобщить близкого человека к тому миру, в котором жил сам, но у меня ничего не получалось. Я натыкался на не менее отчаянное, активное и даже ожесточенное сопротивление. Я отчетливо видел, что от моего «миссионерства» пропасть, нас разделявшая, только увеличивалась. «Ты ничего с ней не сделаешь: она сформировавшийся, сложившийся человек с устойчивыми убеждениями, которых тебе не удастся переменить», – говорили мне люди не только с большим жизненным опытом, но и с немалым опытом духовной жизни. Я не мог игнорировать их оценку ситуации, так как искренне их уважал и питал к ним огромное доверие.
Потихоньку я начал приходить к мысли о неизбежности разрыва семейных отношений, не приносивших ничего, кроме душевной боли. И вот когда я пришел к окончательному выводу о невозможности дальнейшей совместной жизни, я отправился к духовному лицу, с которым держал совет все это время. Он-то, спаси его, Господи, и послал меня на остров.
Уезжая на Залит, мыслями я весь был в своей новой заветной жизни, к которой я чувствовал сильное влечение, к которой неудержимо тянулась моя душа и к которой не пускала меня разыгравшаяся семейная драма. Покупая билет на Псковский поезд, я почти уже все решил. Как я был упоен открывавшимися горизонтами! Я не представлял себе, как смогу вернуться обратно туда, где не встречаю никакого сочувствия своему новому образу жизни, где нахожу одну лишь непреодолимую преграду своим пылким и высоким устремлениям.
Однако вопреки моим затаенным ожиданиям старец не благословил меня уходить из семьи. И это решение, безусловно, в тот момент спасло меня и моих близких. Премудрость Божия определила нам, столь разным и в то время столь далеким друг от друга, жить вместе. Именно в этом и заключалось Его благое промышление о нас. Но разве мы могли тогда это понимать? Ослепленные своими страстями, ищущие в жизни только удовлетворения своих желаний, что мы могли тогда видеть? Бог искал нашей духовной пользы и посылал нам то врачевство, которое соответствовало нашему тогдашнему устроению, а мы, духовно невоспитанные, духовно незрячие люди, ничего не понимая в решениях Божиих, настаивали на исполнении своей воли и отравляли себе и друг другу жизнь.
Но на острове произошло то, чего я никак не ожидал. Старец развернул меня, и понятия не имевшего, что значит смиряться, обратно, в семью, и при этом примирил меня с самим собой. Кто бы мог представить, что такое было тогда возможно. Произошло это потому, что благословение Залитского затворника имело огромную духовную силу. В глубине души, в ее скрытых тайниках я понимал, что он прав, что тому счастью, о котором я мечтал, не суждено сбыться в одночасье. Я понимал, что дорога к нему лежит долгая и трудная, что его прежде надо выстрадать. Но у меня не было внутренних сил покориться этой правде. Старец, не благословивший мне ухода, не открыл мне чего-то нового. Но он сделал то, что кроме него не смог бы сделать никто: он утвердил меня в том, что я смутно чувствовал и чему не хотел подчиниться.
И чудное дело. После его благословения в моем своеволии произошел какой-то надлом, как будто его кто-то растрескал, расщепил, и через эти образовавшиеся трещины стало проникать в душу новое, незнакомое, смиряющее начало. Я как будто нашел в себе силы, пусть на время, принять свой крест. Конечно, мое любимое самоволие мучило меня еще очень долгие годы, но в тот первый приезд к старцу Николаю ему было нанесено первое и весьма ощутимое поражение. Великая милость Божия была в том, что нашелся человек, остановивший меня – всю жизнь лелеявшего свое «я» – на краю пропасти и уберегший меня, и не только меня, от гибельного падения в нее. Низкий поклон тебе за это, дорогой батюшка!
Все это видно мне сейчас, а тогда… Тогда я всю ночь не мог заснуть и ворочался с боку на бок, думая о своей беседе со старцем. Так как наша встреча состоялась под вечер, то батюшка устроил меня на ночлег к своей прихожанке и велел наутро прийти снова. Помню, как теплый ветер чуть колебал тюлевую занавеску, а я лежал на деревенской перине, слушал шелест за окном и смотрел то в темную избу, то на огромный образ Спасителя. Сколько раз я потом замечал, что даже тишина на острове при жизни батюшки была какая-то особенная. Она несла в себе душевное умиротворение, как будто говорила, что все образуется, все покроется милостью Божией. Да, остров был тем необходимым врачевством души, без которого она вряд ли бы вынесла груз действительной жизни. Поистине, здесь сбывалась правда слов преподобного Серафима Саровского: «Стяжи мир, и вокруг тебя спасутся тысячи».
Утром отец Николай подтвердил свое благословение, и я уехал обратно от благодатного старца, возле которого все казалось легким и достижимым, в трудный и сложный мир, исковерканный и изломанный человеческими страстями. Я не замечал дороги домой. Откровенно говоря, я все-таки был убит и повергнут навзничь тем, что я услышал на острове. Для того, чтобы усвоить преподанные мне уроки, требовалось время. Приняться сразу же за исполнение данного послушания было очень нелегко, но после посещения Залитского молитвенника никакого другого выхода не было. Я понимал, что ничего другого мне не оставалось. Пришлось расстаться со своей мечтой и погрузиться в ту жизнь, которая не приносила никакого духовного утешения и не оставляла никакой пищи моему самолюбию.
Но, конечно, старец с тех пор молился за тех, кто был приведен к нему, и Господь по его молитве не оставлял нас. Еще некоторое время я отчаянно ломился в закрытую дверь и не оставлял попыток привить супруге правильный взгляд на Евангелие, Церковь и религиозность. Разумеется, все это было бесполезно. Я не понимал, что Бог ждал от меня полного признания своей немощи.
Он-то был рядом, ведь я веровал в Него и знал Его настолько, насколько Он мне, окаянному, открылся. Но я сначала должен был расписаться в собственном бессилии и повергнуть в прах идола своего «я». Без этого Он не простирал руки Своей помощи и оставался неумолимым. Иначе бы я все непременно приписал своему самомнению, чем только увеличил бы степень своей поврежденности.