Записки об осаде Севастополя
Шрифт:
В трех номерах – 1, 2 и 3-м – лопнули все стекла, а в нашем, 4-м, который был напротив 2-го, через коридор, ни одного. На диване подле пробитого стола спал денщик офицера, занимавшего номер. Его не задело нисколько. Мы спросили:
– Что, испугался или нет?
– Нет, только проснулся, – отвечал он, – значит, не моя смерть!
Мы осмотрели ракету и развинтили ее. Это был род конгревовой ракеты, с железной гильзой и с железной приставкой на конце, в которую утверждался деревянный хвост. Для чего-то было много винтов, сделанных очень отчетливо. Хвост в разрезе представлял звезду о пяти углах. Я видел после ракет до десяти, и все они были совершенно одинаковы. Цельная, не согнутая ракета будет больше роста человека.
После чаю я отправился на Малахов курган. Со мною был офицер, данный адмиралом
На Малаховом кургане очень тихо. Траншеи неприятелей около 700 саженей. Редко проносится их пуля. Нечасто посещают и бомбы. Однако орудия все до одного занавешены щитами.
Оттуда я пошел на 2-й и 1-й бастионы, из которых дальний находится не больше как в полуверсте от Малахова кургана. Там также тихо. Еще реже летают пули, хотя неприятель ближе. Но он занят здесь новым редутом, возводимым подле того, на котором было дело с 11 на 12 февраля. Эти редуты как раз против 2-го бастиона, через балку, называемую Килен-балка, потому что в ней прежде, до устройства в Севастополе доков, килевались суда, то есть исправляли свои подводные части.
Подле 1-го бастиона, в глубокой балке, обратили мое внимание остатки большого городского сада – разбитая ядрами беседка и опрокинутые статуи. Деревья вырыты, и ими завален один фас батареи. Это, кажется, единственные севастопольские деревья, росшие в таком большом количестве и росшие здесь давно. По поводу их устроили сад, поставили беседку, и было прекрасное гулянье; довольно большое расстояние от города сокращалось удобством сообщений по воде. По-севастопольски это было вовсе недалеко.
Странное дело! Как-то скучно на бастионе без выстрелов. Чего-то недостает. Бастион так бастион, со всем, что должно быть на бастионе. Выстрелы и свистящие пули – поэзия бастионов. Поистине в иные минуты мне было приятно слышать свист пуль.
С 1-го номера я отправился в город берегом моря и любовался движением пароходов и яликов в бухте.
Херсонес бросал якорь. Темнеющие на воде катера завозили канат… Какой-то беспечный охотник хлопал с берега из ружья по бакланам25. Вечер опускался на море, и на неприятельских кораблях блеснули огни. Ночью по горизонту моря всегда линия огоньков. Мне говорили, что до них верст десять, а кажется, очень близко: три-четыре версты.
На другой день, часу в двенадцатом, я вышел из квартиры, не зная, куда пойду, как вдруг навстречу К*.
– Куда вы?
– На новый редут: посылает Сакен. Не хотите ли?
Мы пошли на Графскую. Казенный катер уже дожидался. С нами отправился еще один офицер С*. Можно было пристать в двух местах, не доезжая до Георгиевской пристани, куда никто не ездит, потому что эта пристань находится под горою у редутов, и туда уже летают пули. Но нам не хотелось идти много пешком, и мы поехали прямо на Георгиевскую. Ровняясь с Килен-балкой, мы спросили у гребцов:
– Ехать ли дальше? – Если кто-нибудь из нас будет убит, это наше дело, а их без нужды мы не хотим подвергать опасности и причалим там, где обыкновенно причаливают. Мы знали, что говорим эту речь, что называется, для блезиру; но все-таки должно было сказать.
– Нешто мы тут не езжали, – отвечали нам матросы, – двум смертям не бывать, одной не миновать! – и продолжали грести.
Мы въехали в Георгиевский залив. Налево виднелось несколько палаток Селенгинского полка; направо, под скалой, закопченной дымом костров, десятка два солдат варили кашу. Составленные в козлы ружья светились на темном фоне впадины. Подле были остатки рыбачьей хижины. Так и просилась картинка на бумагу. Я чуть не остановился. Но нельзя было отстать. Мы причалили к остаткам каких-то ворот из белого камня, вышли и стали подыматься в гору, как вдруг видим, что к нам бегут двое: это были полковник Сабашинский, командир Селенгинского полка, и еще один офицер.
– Куда вы? Куда? – кричали они.
– На новый редут!
– Да тут не ходят: вас убьют. У меня сегодня убило солдата, вон там внизу, у палаток! Надо идти кругом, через Селенгинский редут!
Но К* не послушал.
– Ну, как хотите; пойдемте, пожалуй, и тут! Я не отстану: мне не впервой!
Мы прошли вверх еще шагов десять, как вдруг две пули, одна за другой, ударились в землю направо от нас, саженях в двух, разрезав дерн двумя длинными полосами, потом несколько свистнуло вверху. К* и С*, согнувшись, пошли к стенке редута, который был уже в виду, шагах в двадцати; а я остановился с полковником на горе. Мне почему-то не хотелось идти. В это время пуля свистнула между мной и Сабашинским так близко, что пахнул ветер. Сделай мы шаг вперед, расчет этой пули был бы иной. Я хотел вспомнить чем-нибудь это мгновение и, нагнувшись, увидел под ногами три желтых тюльпана: я сорвал их и уложил в бумажник. Вся гора была покрыта этими тюльпанами. Заметьте, это было в феврале.
Потом мы пошли вправо, к Селенгинскому редуту (так назван редут, на котором было дело с 11-го на 12-е). Там гораздо тише. Я прислонился к траверсу и отдохнул. Но тут мне пришли на мысль мои товарищи, оставшиеся под стенкой. Я боялся за них: как-то они пройдут пространство, уже пройденное нами? Но скоро я увидел их входящими в редут. Мы стали смотреть из-за щита, заслонявшего одно орудие, на траншеи неприятелей, откуда посылается все это множество пуль: едва виднелся вал, и нужна была некоторая привычка, чтобы отличить в горе эту желтеющую насыпь. До нее, по крайней мере, было 400 саженей. А книзу, до палаток от редута, верных двести. Между тем солдат, о котором говорил Сабашинский, был пробит пулею насквозь! Выстрелов не видно вовсе. Пули сыпались, посылаемые неизвестно кем и откуда. Мне не советовали долго глядеть и высовываться, говоря, что неприятель замечает у нас малейшее движение и сейчас пускает пулю. Но их летало через этот редут немного. Я стал от нечего делать прислушиваться к их свисту. Иные летели с особенным шуршанием. Однажды я даже усомнился, точно ли это пуля, и спросил у солдат:
– Что, это пуля?
– Точно так!
– Отчего ж она так странно свистит?
– Да это молоденькая! – Молоденькими солдаты называют английские пули с чашечками.
– А это какая?
– Это лебедушка! – Так называют они пулю глухую, без чашечки, с небольшой впадиной.
Офицеры мне говорили, что есть и еще названия, но сами вспомнить их не могли, а я не слыхал.
Мы хотели идти опять той же дорогой; но Сабашинский не пустил и повел нас несколько левее, где, как он говорил, меньше пуль. Но я скоро мог показать ему свежевзодранную ими землю. Так мы дошли до его блиндажа, устроенного в конце горы, почти у самой пристани. За блиндажом идет несколько палаток. Мы почитали себя безопасными. Выпили по рюмке доброго хересу за здоровье полковника и его храбрых селенгинцев. Поговорили о деле на Инкерманских высотах, где волынцы и селенгинцы также были вместе, и простились. К пристани пошли мы уже одни, сели в лодку и через час были опять в городе. Как-то особенно хорошо пообедалось у Томаса. Вечером я ходил в Корабельную слободку к волынцам, и тут они мне сообщили несколько подробностей о деле с 11-го на 12-е. Рассказывали, между прочим, будто неприятели пустили однажды в город огромный самовар, начиненный разными горючими веществами, но его не разорвало, и что будто бы он у кого-то сохраняется. Я не успел навести справок, потому что на другой день мы получили разрешение выехать. Энергично, в пять минут, собрались мы в дорогу. Я съездил на Северную проститься с одним артиллерийским генералом, командиром 4-го номера. Зашел также к Долгорукову и узнал, что капитан зуавов (фамилия его была Саж) и его солдаты умерли (они, кажется, носили арабские имена); но русским всем лучше, раны идут хорошо. Воротясь в город, я сходил на 6-й бастион и простился с Зориным.