Записки парижанина. Дневники, письма, литературные опыты 1941–1944 годов, Эфрон Георгий

Записки парижанина. Дневники, письма, литературные опыты 1941–1944 годов

на обложку

Эфрон Георгий

Шрифт:

А строки из фантазийно-абсурдистской повести Г. Эфрона «Записки сумасшедшего», к сожалению, вполне реалистически звучат в применении ко всей его жизни:

«Я тихо спросил:

– Чью судьбу вы сейчас разыгрываете?

Все три феи хором ответили:

– Вашу.

– Но кто же остался в дураках? – спросил я еще тише, предчувствуя недоброе.

И Феи Судьбы мрачно ответили мне:

– Старшая – Фея Бед».

Рассказы «В полдень (`a la mani`ere de Хемингуэй), «Однажды осенью» и «Из записок парижанина», возможно, связаны с заданиями преподавателей Литинститута. Анатолий Мошковский, учившийся вместе с Г. Эфроном, вспоминает, что Корнелий Зелинский, критик и литературовед, сыгравший трагическую роль в судьбе последнего сборника стихов, подготовленного Цветаевой, давал студентам задания на стилистическую имитацию. «В первом семестре нам читал что-то вроде курса “Введение в творчество” бывший теоретик конструктивизма Корнелий Люцианович Зелинский – пожилой, носатый, лощеный, одетый с иголочки, при модном галстуке, пришедший к нам на курс с нелестной кличкой, данной ему старшекурсниками: Карьерий Лицемерович Вазелинский. Отставив от стола стул и вытянув ноги в рисунчатых, невиданных в то время носках и в тщательно отглаженных брюках, он самоуверенно, с апломбом и даже как-то театрально, по-актерски, разъяснял нам, как несмышленышам, что писателю необходимо быть эрудированным, собранным, упорно овладевать техникой письма, учиться нетривиально думать. <…> Он давал нам домашние задания. Как-то велел написать шесть-семь страниц в подражание Бальзаку, потом – Чехову. Затем задал описать какой-нибудь парк или сквер» [6] .

Мошковский А. Георгий, сын Цветаевой // Октябрь. 1999. № 3. С. 130–135.

Фрагмент рассказа «Однажды осенью», начинающийся с описания парка в Медоне, вполне мог быть сдан в качестве такого задания. Этот же рассказ упоминает Г. Эфрон в письме к Л.А. Озерову в апреле 1944 года из Алабина, где он проходил подготовку перед отправкой на фронт и где, как можно догадаться из писем к родным, жизнь его была почти невыносимой: «Меня очень тронуло, что Вы мне написали; я совсем не избалован письмами; и я помню еще, как Вы мне сказали после прочтения мною “Однажды осенью”: “надо верить”; это было правильно сказано и сразу же обнаружило мне Вашу чуткость» (См. с. 407). И действительно, главный вопрос, который ставится в этом рассказе, предмет диалога его героев, вопрос, который остается открытым, – именно в том, есть ли

у жизни хоть какой-то смысл…

Прозаические наброски Г. Эфрона, как и его стихи, неприкрыто автобиографичны. Временами голос повествователя в них очень напоминает фрагменты из его писем. Так в рассказе, озаглавленном «Из записок парижанина» он, сетуя на недостаточность своей дружбы с Полем Лефором, говорит: «Дружба представляется мне истинной лишь тогда, когда каждый из партнеров готов для другого жертвовать очень многим, очень многим поступиться. А ни я, ни Поль не способны на такое самопожертвование. Да и к чему оно? Это не в духе Парижа. Глубина чувств, пожалуй, удел провинции».

А вот цитата из письма к сестре, написанного примерно полугодом раньше: «…я жертвовать, никого не можешь активно любить, никому не можешь активно помогать» (3. 04. 43).

совсем один; не для кого ничем жертвовать, никого не можешь активно любить, никому не можешь активно помогать» (3. 04. 43).

С А.С. Эфрон он обсуждает и писательскую стезю: каким нужно быть человеком, как относиться к миру: «…ты пишешь, что писателю, плюс к уму, необходимы страстность и “спонтанность”. Это – неверно. Что, по-твоему, страстны А. Жид, Валери, Монтерлан, Хаксли, С. Льюис, Ж. Ромэн? “Спонтанны” они? А Флобер, наконец? – А ведь все это – большие писатели. Жизненный опыт, – да, пожалуй, он необходим; но ни страстность, ни “спонтанность” (sic!) не являются необходимыми качествами писателя. <…> ты пишешь: “Писатель в первую очередь пишет, пишет, т. к. не может не писать. А потом читает, сравнивает, анализирует”. Почему не допускать у писателя большей доли “сознательного отношения” к труду, почему представлять себе писателя, обязательно облаченного в тогу вдохновения и страдающего непременной болезнью графоманов: чернильно-словесным недержанием?» (15. 04. 1943)

Обнаруживаются в письмах и приправленные сарказмом надежды на будущий интерес литературоведов: «Торопливо семенит какой-то совсем маленький чеховский интеллигентик в пенснэ; он судорожно сжимает в руке “Вестник Древней истории” и уж конечно интересуется он только древними дрязгами и ест как попало и что попало <…> в голове у него все те обыкновенные люди, которых отдаленность от нашей современности возвела в ранг Очень Интересных и Загадочных. Так и нас когда-нибудь будут изучать с охами и ахами» (3. 04.1943). Постараемся обойтись без «ахов», но все же, существенно, что мы можем теперь услышать все регистры его голоса.

Трудно не обратить внимания на тревожный отзыв Марины Цветаевой о сыне из письма к Н. Гайдукевич: «Физическая энергия – и головная. (Силен и умен.) А – душа?? Где? Когда?» (14.08.1935). Судя по дневниковым записям, она не скрывала своего мнения и от него самого: «Мать часто говорит, что я совершенно бездушен, что у меня нет сердца и т. п.» (20.01.1941); «Вчера спорил с матерью; она говорит, что одинок я потому, что это зависит от самого моего характера (насмешливость, холодность и т. п.). Как она меня не знает!» (28.05.1941)

Нынешняя книга дает читателю возможность попытаться самому понять человека, в которого Цветаева столько вложила и который был для нее так важен.

Алина Попова

< image l:href="#"/>

Дневники

31 августа 1941 – 25 августа 1943

Подготовка текста Е.Б. Коркиной и В.К. Лосской

Перевод с французского В.К. Лосской

Дневник № 10

(продолжение)

31/VIII-41–5/IX-41

За эти 5 дней произошли события, потрясшие и перевернувшие всю мою жизнь. 31го августа мать покончила с собой - повесилась. Узнал я это, приходя с работы на аэродроме, куда меня мобилизовали. Мать последние дни часто говорила о самоубийстве, прося ее «освободить». И кончила с собой. Оставила 3 письма: мне, Асееву и эвакуированным. Содержание письма ко мне: «Мурлыга! Прости меня. Но дальше было бы хуже. Я тяжело-больна, это - уже не я. Люблю тебя безумно. Пойми, что я больше не могла жить. Передай папе и Але - если увидишь - что любила их до последней минуты, и объясни, что попала в тупик». Письмо к Асееву: «Дорогой Николай Николаевич! Дорогие сестры Синяковы! Умоляю вас взять Мура к себе в Чистополь - просто взять его в сыновья– и чтобы он учился. Я для него больше ничего не могу и только его гублю. У меня в сумке 450 р. и если постараться распродать все мои вещи. В сундучке несколько рукописных книжек стихов и пачка с оттисками прозы. Поручаю их Вам. Берегите моего дорогого Мура, он очень хрупкого здоровья. Любите как сына - заслуживает. А меня - простите. Не вынесла. МЦ. Не оставляйте его никогда. Была бы безумно счастлива, если бы жил у вас. Уедете - увезите с собой. Не бросайте!» Письмо к эвакуированным: «Дорогие товарищи! Не оставьте Мура. Умоляю того из вас, кто сможет, отвезти его в Чистополь к Н.Н. Асееву. Пароходы - страшные, умоляю не отправлять его одного. Помогите ему с багажом - сложить и довезти. В Чистополе надеюсь на распродажу моих вещей. Я хочу, чтобы Мур жил и учился. Со мной он пропадет. Адр. Асеева на конверте. Не похороните живой! Хорошенько проверьте». Вечером пришел милиционер и доктор, забрали эти письма и отвезли тело. На следующий день я пошел в милицию (к вечеру) и с большим трудом забрал письма, кроме одного (к эвакуированным), с которого мне дали копию. Милиция не хотела мне отдавать письма, кроме тех, копий. «Причина самоубийства должна оставаться у нас». Но я все-таки настоял на своем. В тот же день был в больнице, взял свидетельство о смерти, разрешение на похороны (в загсе). М.И. была в полном здоровии к моменту самоубийства. Через день мать похоронили. Долго ждали лошадей, гроб. Похоронена на средства горсовета на кладбище. 3го числа я закончил переукладку всех вещей (вещи матери - в одну сторону, мои - в другую), и все было готово для отъезда. С помощью Сикорского и Лёльки перевез на ручных тележках весь багаж на пристань, сдал на хранение его. Все эти дни ночевал у Сикорского. Продал на 80 р. продовольствия хозяйке, купил за 55 р. башмаки в универмаге. Простился с Димкой, Загорскими, Лёлькой и к вечеру 3го был на пристани, где ждал парохода вместе с неким Осносом (доцентом ИФЛИ), который возвращался в Чистополь из Елабуги и значительно помог мне в таскании вещей, билетах и т. д. Хорошо, что я с ним поехал. Пароход «Москва» был битком набит - `a en 'eclater [7]– эвакуированными, мобилизованными, все это воняло и кричало, и сесть туда не пришлось - не пускали. Наконец - часам к 12и ночи - сели на пароход «Молотов - Скрябин» в 3й класс, перетащили вещи и утром 4го были в Чистополе, после очень душного путешествия с грязными цыганами и пьяными мобилизованными. Хорошо, что я быстро уехал из Елабуги - там мне было невмоготу и все противно и растравительно. Приехав в Чистополь, я позавтракал у Осноса и пошел к Асеевым. Асеев был совершенно потрясен известием о смерти М.И., сейчас же пошел вместе со мной в райком партии, где получил разрешение прописать меня на его жилплощади. В тот же день - вчера - перевезли - я и Н.Н.
– все вещи от пристани к нему домой. Мы начали обсуждать положение. Дело в том, что Асеев с женой вызываются в Москву, так что на них опираться в Чистополе не приходится. Учитывая то, что в интернат меня, очевидно, не примут - 16 лет и кто будет платить?
– и мое нехотение пропадать в Чистополе в какой-то ремесленной школе, мое решение сегодня к утру было окончательно принято: я возвращаюсь в Москву и устраиваюсь там. Там - Литфонд, там - люди, знают и ценят М.И., там, быть может, помогут Муля и тетки, там, прежде всего, - Москва-столица. Самое трудное - доехать, получить разрешение. Это - главное. Мы с Асеевым сообразили так: скоро будет в Чистополе созван совет представителей Литфонда. На этом совете Асеев походатайствует о том, чтобы мне выдали бумагу следующего содержания (примерно): «Ввиду смерти матери эвакуированный такой-то направляется в Москву для учебы, т. к. в Чистополе ему нет средств на существование». Эта бумага должна мне обеспечить беспрепятственный проезд до Москвы. Кроме того, я - учащийся, паспорт у меня - московский, так что вряд ли будут особые препятствия для пропуска меня в Москву. Другое дело, что в Москве трудно будет снять комнату, учиться, как-то на что-то жить. Лишь бы до нее доехать. Оставил бы вещи на хранение, позвонил бы Муле, пошел бы в Литфонд с письмом от Асеева (которое он напишет, если я поеду) и в конце концов наверное бы устроился. Самое трудное, страшное - доехать, чтобы пропустили, не вернули с полдороги. Но все это может лопнуть, я - ни в чем не уверен. Авось Асеев устроит как-нибудь мой проезд. Поеду один, очевидно, - страшновато. Но разве я чего-нибудь серьезно боюсь? Самое трудное, возможно, впереди, самое страшное - позади. Дожидаясь окончательного решения насчет моего отъезда в Москву, я занялся продажей вещей матери. Сегодня утром, благодаря содействию сестер жены Асеева, продал вещей носильных, белья и пр. на 650 р. Денег - итого - у меня примерно рублей 1 060. Это неплохо. И еще продам вещей, не знаю на какую сумму - рублей на 500, наверное. Отнес некоторые вещи в комиссионку. Tant pis [8] , если не продадутся до моего отъезда - ничего. Лишь бы доехать до Москвы, там - увидим. Здесь мне тухнуть нечего. Москву дней 10 не бомбили. Бомб я не боюсь, и в Москве у меня больше шансов устроиться, чем здесь. Предпочитаю быть последним в городе, чем 1м в деревне. Увидим. Немцы взяли Таллин. Оснос говорит, что видел человека, который ему сообщил, что Ленинград полон английскими войсками и самолетами. Иран оккупирован английскими и советскими войсками. Интересно, какая армия будет в Тегеране. Нет, я решительно держу курс на Москву. Может, и Митька там будет, и Валя? Митька, наверное, уже учится в ИФЛИ. Увидим. Нет, курс, несмотря ни на что, - на Москву.

до отказа.

Не беда.

7/IX-41

Вчера заседал Совет Литфонда, который дал свой agr'ement [9] на бумагу Асеева насчет моего направления в Москву. Сегодня - воскресение. Завтра, очевидно, эту бумагу отпечатают на машинке и соберут на нее подписи и печать (очевидно, это все проделает Асеев или кто-нибудь другой, а я туда - ни ногой, как писал Маяковский). Теперь я главным образом занят подысканием человека, который едет из Чистополя в Москву и с которым я мог бы объединиться. Одному ехать не хочется. Есть некий Боков, который вместе с Пастернаком провожал нас в Елабугу, - теперь он приехал в Чистополь, чтобы выяснить положение семьи

своей, и дня через 2–3 отправляется в Москву. Вот я с ним и думаю поехать. Но дело в том, что, быть может, он возьмет с собой жену и двух детей в Москву - но все равно, ведь нужно с кем-то ехать. Конечно, лучше, если бы он поехал один, но que faire - on n’a pas le choix [10] . Ведь главное - доехать. Как хорошо было бы увидеться с Митькой! Но еще рано об этом думать. Если жену и детей Бокова здесь устроят, то он поедет один, а если нет - то он хочет получить бумагу для их въезда в Москву. Боюсь, как бы он не затеял волынки с этой своей семьей, - но вряд ли: он тоже спешит в Москву. Москву уже недели две не бомбили. Неделю назад германские войска вступили в Таллин (Эстония), а с тех пор все сводки одинаковы - бои на всем фронте. Асеев говорит, что главное - это чтобы мне продавали билеты на пристанях и вокзалах; если продадут, то доеду. Боков думает, что с такой бумагой из Литфонда мне удастся вполне благополучно достичь Москвы. У него командировка - это лучше, но все-таки авось моя бумага будет иметь решающее значение в проезде в Москву. Думаем с Боковым доехать до Казани, там постараться взять билет по ж. дор. до Москвы; если же это не удастся, то поедем из Казани на пароходе до Горького, где, говорят, легче взять билет по ж. дор. до Москвы. Авось доедем. Почему мне хочется в Москву? Во-первых, там, возможно, Муля, и Митя, и Лиля. Там - Литфонд, который авось поможет. Там, наконец, этот склеп на Новодевичьем монастыре, где, в крайнем случае, я устроюсь. Как хочется застать там Митьку! Где он живет? Где учится? Там ли он еще? Интересно, что делается на Покровском бульваре, - может, мне еще там удастся пожить, если Ида согласится на меньшую плату? Нет, в Москве у меня есть возможности существования, а здесь - нет. Первое, что я сделаю, когда поеду в Москву… Да что предугадывать! Лишь бы доехать. Там увидим. Позвоню Муле, постараюсь разыскать Митьку, если он еще в Москве, узнаю, что с Лилей и Верой. Заеду в Новодевичий монастырь. Дело в том, что, кажется, у Надежды Ивановны доверенность на вещи в комнате на Покровском бульваре. Сейчас за окном - страшный ливень. Противно вот что - стоит погоде испортиться, как портится само настроение. Это очень неприятно. Плохая погода склоняет к пессимизму. К чорту ливни. Создается англо-русский профсоюзный комитет. Бои на всех фронтах. И куда все это ведет? Хочется с… От Асеевых веет мертвечиной - почему? Асеев болен ТБЦ, бледен, сед и молчалив. Н-да, времечко. За дня 2 от продажи вещей выручил 1 210 р. По 605 р. в день. Неплохо. В комиссионке еще ничего не продалось - да и вряд ли продастся. Решил оставить здесь мешок с продовольствием и хоз. принадлежностями - тяжел, и тащить в Москву неохота; чем меньше вещей, тем лучше. Часть вещей останется у Асеевых непроданными, но ничего не поделаешь - в Москву я их все равно не повезу. Пусть, в случае продажи, загребают деньги - все равно, в конце концов. Скорее бы уехать отсюда. А то сижу без дела - скука, скучища. А в Москве - учатся, ходят в кафе и на концерты. Пусть бомбежка и война, а все же Москва мне милей. Какие тучи! Низкие, серо-темные. Итак, вследствие воскресения я обречен на вынужденное бездействие. Но завтра, возможно, перепишут на машинке бумагу Асеева, Боков закончит дела, и мы двинемся в путь. Все лучше тошнотворного бездействия. Интересно предугадать - буду ли я в Москве, доеду ли я до нее. Мобилизовали ли Мулю? Уехал ли Митька - и куда? В Москве ли Лиля и Вера? Что Кот? А вдруг никого нет? Но Асеев должен написать письмо, которое я передам в Литфонд. Москва - c’est l’aventure [11] . Авось Муля и Митька - там. Patience. [12] Как я хотел бы учиться в моей школе! А возможно, что и буду. Лишь бы доехать. Знал ли я, что буду возвращаться в Москву менее, чем через 2 месяца после отъезда из нее?

одобрение.

что делать - выбора нет.

авантюра.

Терпение.

8/IX-41

Сегодня был у Бокова; он не знает еще окончательно, поедет ли он 10го в Москву или, наоборот, отвезет жену и детей в деревню. Завтра в 10 часов утра он мне даст окончательный ответ, и j’agirai en cons'equence [13] . Сегодня, вероятно, получу бумажку Асеева; он пошел ее отдать отпечатать на радио (единственная свободная пишущая машинка в городе). Нужно будет еще наложить печати Литфонда и Горсовета. Все это довольно сложно, но скоро выяснится. Во всяком случае, бумагу эту получу сегодня, а завтра узнаю окончательное решение Бокова. Начинаю подумывать о том, что трудно мне будет осилить мой месячный handicap [14] в школе - особенно по алгебре, геометрии, физике, химии. Но надеюсь, что с помощью товарищей догоню класс по этим предметам. Вообще все туманно: где я буду жить? Все же я предполагаю устроиться вновь на Покровском бульваре. Увидим. Сводки все те же: упорные бои на всем фронте. Москву все же не бомбят. Сидеть в Чистополе мне ужасно надоело. Скорей бы быть en route pour Moscou [15] . Очень терзает мысль о том, в Москве ли Митька и Муля? Авось - в Москве. Скорей бы туда попасть. Все гложат проклятые сомнения: а вдруг не пустят, не пропишут? Но я надеюсь, что все уладится. Асеевы у меня покупают весь сахар, кофе, рис. Потом сегодня-завтра кой-кто еще кой-чего из вещей купит. Если завтра выяснится, что Боков 10го уезжает в Москву, то завтра же отвезу мой багаж в камеру хранения. Как хочется в Москву! Я думаю там сговориться с Идой Шукст о комнате - авось пустит за более низкую плату. Не думаю, чтобы отказала мне - ввиду моего безотрадного положения. Боюсь, что Литфонд мне никакой пенсии не выдаст - мол, времена такие и т. д. Надеюсь на Лилю и Мулю - авось не уехали из Москвы. Надоело это слово «авось» - но приходится его часто употреблять. Погода - плохая, столовые - тоже здесь неважные. Арбузов почему-то нет. Как я буду жить в Москве?
– Myst`ere [16] . Да пустят ли еще, пропишут ли. Но я возвращаюсь учиться… опять «авось». Проклятая война - она виновница всех бед моих. Хоть бы обосноваться на Покровском, ходить в школу, иметь под рукой Мулю и Митю - a, ce serait chic [17] . Говорят Асеевы, что освобождают тех арестованных, у которых приговор меньше 10 лет. Но я в это мало верю. Несмотря на то, что я сижу круглый день без дела, все-таки что-то для меня делается: деньги от продажи вещей идут, Асеев бегает с бумажкой, Боков завтра решит о своем отъезде. Противно - за окном здоровый ливень. Только грязь делает, вот и все. Нет, поскорее мне нужно отсюда уезжать. А вдруг не пропустят? Неужели возвращаться обратно. Не верится что-то этому. Должны же пропустить с этой бумажкой. Тем более, что паспорт московский, есть московская прописка. Плохо то, что есть елабужская прописка. Приходится жить догадками. C’est naus'eeux. [18] Интересно, сколько еще будет длиться война, - неужели еще 2 года? Лишь бы Москву не взяли. Думаю, что если захватят Ленинград, то и Москве несдобровать. Я думаю, что если попаду в Москву, то, во всяком случае, останусь там co^ute que co^ute [19] . Бежать из нее мне не с кем, да и не для чего. Бежали же мы в Елабугу - и вот результат. Все это страшно надоело. Не терпится, не терпится мне сесть на пароход. Скорей бы быть en route [20] . Плохо то, что испортилась погода. J’esp'ere qu’il fera beau temps quand je partirai. [21] Делая примерные расчеты, думаю начать учебу в Москве 22го числа. Конечно, это глупо - говорить заранее, но нужно ведь на что-нибудь надеяться, что-нибудь предполагать… Иначе и жить нельзя, не строя каких-то планов. Очевидно, числа 10го тронусь в путь. Думаю, Боков примет решение уезжать 10го, - так мне кажется. Вещи продаются неплохо - тысячи полторы к завтрашнему дню будет. Да сколько это продлится? На три месяца хватит - да и то, не знаю… Школа, комната, еда, учебники, тетради, метро, трамваи, экстренные траты. Кажется, погода проясняется - но она меняется все время. Хорошо то, что Асеева покупает сахар, рис, кофе, кастрюли… Все равно уже я остающиеся вещи - непроданные - не повезу в Москву ни за какие коврижки. Минус мешок вещей на продажу и мешок хозвещей и продуктов - это уже хорошо в том смысле, что мой багаж облегчен и plus maniable [22] . Очевидно, поедем пароходом до Горького, а оттуда - поездом до Москвы. Хорошо было бы! Что бы ни было, но я неизменно сохраняю веру в себя, в свое светлое будущее. Когда у человека есть твердая воля, то, как бы ему ни мешали обстоятельства, при наличии ума, как у меня, он всегда выплывет на поверхность. Я же пытаюсь сейчас добиться своего в наикратчайший срок. Главное в таких смутных положениях - это видеть точно и ясно то, чего ты хочешь. Вот я, например, знаю, что лучшее, что я могу сейчас сделать, - это попасть в Москву. И я стремлюсь всеми силами это осуществить. А за окном дождь все льет и льет. Включил радио - идут какие-то милые песни. Я не отрицаю - русские и украинские песни - прекрасны. Хотелось бы послушать музыку Чайковского, вообще - серьезную симфоническую музыку. Терзает меня вопрос: будет ли восстановлена Франция и Париж, и когда? Как скучно живут Асеевы! У него - хоть поэзия, а у ней и у сестер - только разговоры на всевозможные темы. Слушаю очередную сводку: «В ночь на восьмое сентября наши войска продолжали вести бои с противником на всем фронте». И все - а потом боевые эпизоды. Говорят, англичане здорово бомбят Берлин. Любопытнейшая штука - создание англо-русского профсоюзного комитета! И кто возглавляет воззвание к созданию этого комитета?
– Сэр Уолтер Ситрин - тот, кого мы всегда величали названием «социал-предателя» и т. д.! Прямо смешно. И Шверник ему отвечает о согласии совпрофсоюзов. Какое будущее имеет этот комитет? Единственное, что я утверждаю, - это что война будет иметь неожиданный исход. И мир будет неожиданный. Предполагаю, что придется в СССР instaurer [23] после войны что-нибудь вроде НЭПа. Без оживления частной торговли и собственности, без усиленной циркуляции денежного потока не восстановить русским промышленности в короткое время при существующей экономической системе, годной только на продолжительное время. Вообще сейчас нельзя предугадать, какие будут для СССР экономические последствия войны. Трудно подумать, что по окончании войны все будет идти, как в 39м– 40м гг. Бесспорно, имеет решающее значение, будет ли война победоносной для Сов. России или окончится поражением. Я думаю, что Гитлер будет разбит. Разбит усилиями СССР, с помощью Англии и Америки. Но добит он будет не нами. Не заставят ли Англия и Америка заплатить СССР за помощь, ему оказанную, ценой изменения если не политической, то экономической системы? И не выйдет ли это само собой, по необходимости момента? Ведь не нужно забывать, кто сейчас властвует в Англии, - это Уинстон Черчилль, тот самый, кто сорганизовал британскую интервенцию против молодого Советского Союза в годы Гражданской. Вряд ли он сейчас горит любовью к СССР. Просто пользуется нашими силами, чтобы оттянуть силы Германии на восток. А если представится случай, то Черчилль и Рузвельт, бесспорно, попытаются повлиять на внутреннюю политику СССР. Увидим. Но я думаю, что еще будут сюрпризы. Все не так просто, как кажется. По радио играет джаз В.Р.К. Скорей в Москву! Скорей, скорей. Не буду писать дневника до того, как не уеду. `A Dieu Vat. [24]