Записки провинциала

Ильф Илья Арнольдович

Собор – кладбище русских царей. Там лежат все они от Петра Великого до Александра III.

Однообразные мраморные надгробия тянутся по четырем углам холодного собора. Вся династия Романовых лежит здесь в солдатском порядке.

Между гробами – правильные интервалы. Один гроб смотрит в затылок другому.

Казармой пахнет от этого кладбища.

Только для Александра II сделано исключение. Он лежит под малахитовой плитой, обработанной в форме некрасивого шкафа.

Свое кладбище цари хотели сделать и кладбищем

революции.

Всё, что было революционного в России, всякое революционное движение обязательно проходило через Петропавлов- скую крепость, отсиживало годы и десятки лет в крепостных казематах.

Сидели поодиночке, сидели целыми категориями и целыми полками.

Одно время в крепости сидело столько крамольных студентов и профессоров, что кто-то из заключенных предложил повесить на крепостной стене надпись:

«Сюда временно переведен университет».

При Александре I в Петропавловку посадили весь гвардейский Семеновский полк за то только, что солдаты осмелились пожаловаться на совершенно изуверское обращение с ними полкового командира Шварца.

Тюрьма Трубецкого бастиона сооружена хлопотами Александра II.

Царь был гениальным тюремщиком. Из его казематов никому не удалось убежать. Единственным человеком, совершившим побег из крепости, был анархист Кропоткин. Но он бежал не из самой тюрьмы, а из крепостного госпиталя.

Двухэтажная тюрьма имеет 72 каземата: 36 верхних и 36 нижних.

В окно, под самым сводом каземата, не только солнце не светило, но и самого неба не было видно, потому что все окна вплотную придвинуты к стенам бастиона.

Посреди камеры кровать, прикована к стене и полу. Столик железный прикован к стене. Дубовый табурет. В стене умывальник. Больше ничего.

Сами казематы не отапливались. Отапливали коридор, а из него нагретый воздух по специальным отдушинам проникал к заключенным.

Естественно, что от этого казематы нагревались весьма плохо. В них господствовала вечная сырость. По стенам сбегали вечные капли. И через каждые несколько минут через особую щель в дверях (заключенные звали эту щель «Иудушкой») заглядывал настороженный глаз тюремщика.

Царское правительство пытало своих врагов тишиной.

– Помолчите-ка секунду, – сказали нам, – и вы поймете, что такое тишина.

Экскурсия из Грузии, с которой мы обходили казематы, притихла. И сию же минуту в уши ворвалась тишина, звенящая и тонкая. Такая тишина, будто замолчал весь мир.

Это была специальная тишина, тишина, которую выдумал старый режим. От этой тишины люди сходили с ума.

От этой тишины заколотилось сердце, и все нарочно быстро заговорили.

Люди отучались говорить в этой тишине.

Казематы освещались керосиновыми лампами, но с тех пор, как революционерка Ветрова облилась керосином и сожгла себя, керосин отняли. Его заменили свечами, а потом электричеством.

Тюремщики не хотели, чтобы революционеры убивали себя. Революционеры должны были умирать постепенно.

Свет должен был гореть всю ночь. Если заключенный тушил его, то входил тюремщик и снова зажигал.

Читать не давали. Писать было нечем и не на чем. Даже надписи, сделанные ногтем на стене каземата, быстро и старательно замазывались.

И вот в тишине, в безделье и в одиночестве люди сходили с ума.

Для того чтобы спастись от безумия, революционеры выдумывали себе самые странные занятия.

Синегуб дрессировал мышонка, который жил в его камере. Это было единственное живое существо, с которым он мог иметь общение.

И когда его мышонка отравили, то Синегуб был в таком горе, будто потерял лучшего друга.

В другой камере появился паук, и заключенный каждый день рвал его паутину, чтобы паук стал ткать новую, чтоб было возможно посмотреть на работу паука. Это развлекало его.

Единственное, что могли делать присужденные к крепости: перестукиваться с другими заключенными.

Для этого была изобретена особая азбука.

Весь алфавит был разделен на пять рядов. В каждом ряду пять букв.

Если надо передать слово, начинающееся, скажем, с третьей буквы четвертого ряда, то делали: четыре удара (это указывало ряд) и еще три удара (это указывало букву). Таким образом переговаривались и вели довольно длинные разговоры.

Перестукиванья преследовались. Иногда в свободных камерах раздавался страшный грохот. Этим грохотом тюремщики старались помешать разговору.

Подмеченных в перестукивании переводили в изолятор.

По обе стороны изолятора были не камеры, а кладовые. Звук вследствие этого пропадал.

Правда, можно было перестукиваться еще с нижним изолятором, но нижний изолятор заботливо освобождали.

Итак, говорить было уже не с кем.

Самое страшное в тюрьме Трубецкого бастиона – это карцер.

В него любой тюремный надзиратель мог посадить заключенного сроком до десяти суток, даже без разрешения высшего начальства.

Карцер совсем крохотен. Окно его закрыто ставнем. Царит полная темнота. Печь и отдушины устроены так, что нагревается только потолок. Весь же карцер остается ледяным.

Быть посаженным зимой в карцер значило подвергнуться невыносимому для человека наказанию.

Окна тюремных коридоров выходят в замкнутый двор. Сюда, в крохотный двор, с крохотной, похожей на тюрьму баней, выводили заключенных на пятнадцатиминутную прогулку.

Здесь они видели сумрачное небо и четыре засыхающих дерева.

А затем снова они отправлялись в свои казематы, где услужливым правительством были им уготованы холод, мрак и нечеловеческая тишина.

1925