Записки русского интеллигента
Шрифт:
Самым популярным профессором из преподававших на первом курсе был Болеслав Корнелиевич Млодзеевский – сын профессора-медика, терапевта, который также работал в Московском университете {121} . Он читал аналитическую геометрию на плоскости и высшую алгебру, и каждая его лекция заканчивалась под аплодисменты аудитории. Свои лекции Млодзеевский преподносил необыкновенно картинно и на профессорской кафедре держался как хороший актёр. Первокурсникам это нравилось. Когда он говорил, что точка удаляется при известных условиях в бесконечность, показывая при этом в левый угол аудитории, то и в самом деле казалось, что точка уносится куда-то и бесконечность становилась вполне реальной.
121
Речь идёт об известном русском патологе и терапевте, профессоре Московского университета Корнелие Яковлевиче Млодзеевском (1818–1865).
Большим успехом
Много лет спустя, выступая в Доме учёных {122} , Реформатский рассказывал, как он сам готовился к каждой новой лекции. Сначала, по его словам, он прочитывал текст лекции дома перед зеркалом, затем повторял то же самое, сажая перед собой свою прислугу. Думаю, что здесь Александр Николаевич немного прибавил, в особенности с прислугой. Но то, что он тщательно готовился к каждой лекции – и не только в смысле содержания, но и в способе произнесения, – это несомненно. Когда мне самому предстояло впервые выступать на уроке в гимназии Н. П. Щепотьевой в качестве преподавателя физики, я, не зная ещё, как Реформатский готовился к своим лекциям, проделал приблизительно то же самое. Выучив урок наизусть, я затем репетировал его в Дубне на балконе дома перед воображаемыми ученицами. Зато никто из них на уроке не мог заподозрить во мне начинающего преподавателя.
122
Дом учёных в Москве открылся в 1922 году, до 1937 года находился в ведении Центральной комиссии по улучшению быта учёных (ЦЕКУБУ), затем АН СССР. Здание, в котором находится Дом учёных, построено в конце XVIII века; в 1908–1910 годах было заново перестроено.
Историю математики нам читал приват-доцент Бобынин. Говорят, он был большим специалистом в своей области, тем не менее лекции его были скучны и посещались студентами мало {123} .
Лекции по общему курсу физики мы слушали у Николая Алексеевича Умова. Его первая вступительная лекция произвела ошеломляющее впечатление. Курс читался всему факультету – одновременно математическому и естественному отделениям в большой физической аудитории. На первую лекцию собралось человек 700; математиков было 300 с лишним, остальные – естественники. Она была перегружена большим количеством самых сложных опытов, за которыми самое содержание нам показалось непонятным.
123
По мнению специалистов-математиков, «имя Бобыбина пользовалось большой известностью в России и за рубежом, но его выдающиеся научные заслуги получили официальное признание уже после Октябрьской революции. 35 лет он оставался приват-доцентом Московского университета и лишь в 1917 г. получил профессорское звание» (Юшкевич А. П. История математики в России до 1917 года. М., 1968. С. 323).
Николай Алексеевич, старик с большой седой кудрявой шевелюрой, говорил торжественно, несколько высокопарно, как того требовала высокая философия науки, но для нас, не привыкших к такой обстановке и не искушённых в философии, всё это было мало понятно. С вступительной лекции мы вышли с каким-то туманом в голове, не отдавая себе отчета, что к чему. И только спустя несколько лет, когда я сам уже стал преподавать, я задним числом осознал, что именно хотел рассказать нам Николай Алексеевич. Далее содержание лекций Умова нам было уже понятным. Иногда он рассказывал слишком подробно. Курс читался два года по 4 часа в неделю. Часто описывались старинные опыты и на экране демонстрировались приборы, при помощи которых в своё время были открыты те или иные законы. Во всяком случае, все лекции Н. А. Умова экспериментом были обставлены превосходно.
Лекционным ассистентом (по тогдашней номенклатуре – препаратором) был прекрасный экспериментатор-самоучка Иван Филиппович Усагин. Раньше он служил мальчиком в мучной лавке, любил читать. Однажды в качестве книги для чтения он взял учебник физики и страшно увлёкся им. Каким-то образом с мальчиком познакомился профессор Московского университета А. Г. Столетов и, заинтересовавшись им, стал руководить его занятиями, а потом взял его на кафедру учеником-лаборантом {124} . Из Ивана Филипповича со временем выработался превосходный экспериментатор – лекционный ассистент. Память о нём сохранилась у многих, слушавших курс физики. У него было много изобретений, касающихся эксперимента, но, как это часто случается с русскими изобретателями, они остались без дальнейшего движения. Мы с И. Ф. Усагиным ездили вместе на Всемирную выставку 1900 года в Париж и очень дружили.
124
В статье профессора Н. А. Капцова «Физика в Московском университете со дня его основания и до Столетова» на этот счёт
«После столкновения с отчимом, – говорится в статье, – […] Усагин решил написать письмо Н. А. Любимову. Любимов принял горячее участие в Усагине, вызвал его к себе на свидание и затем, «надевши ордена», самолично отправился в лавку отчима. […] Любимов определил Усагина учеником в университетскую мастерскую и стал оплачивать из личных средств его содержание. Усагин должен был ежедневно являться к Любимову, который в продолжение шести месяцев обучал его арифметике, геометрии, алгебре и грамматике. Через год И. Ф. Усагин стал помощником Любимова на лекциях в Лицее цесаревича Николая, а в 1882 году перешёл на работу механиком в Университет» (Учён. зап. МГУ. Юбил. сер. Вып. LII. Физика. М., 1940. С. 47–48).
На первом курсе полагалось слушать также богословие. Читал его профессор, протоиерей Николай Алексеевич Елеонский, он же являлся настоятелем университетской церкви. Человек он был хороший, но папа долгое время оставался на него в претензии за то, что тот выдал Наташе, когда она тайком от родителей собралась венчаться с С. А. Макаровым, метрическое свидетельство. Не знаю, имел ли Елеонский вообще право не выдать ей свидетельства, знал ли он, для какой надобности необходимо оно Наташе, но взаимоотношения папы с Елеонским так и остались напряжёнными. Должно быть, догадываясь о причине холодного к нему отношения Д. Н. Зёрнова, он много лет спустя, когда я собрался жениться и венчаться в университетской церкви, непременно потребовал письменного на то разрешения от отца моей невесты {125} .
125
В свою очередь В. Д. Зёрнов позаботился обзавестись аналогичным свидетельством и от педагогического начальства гимназии. В выданном удостоверении говорилось: «Преподавателю Московской женской гимназии Н. П. Щепотьевой – Владимиру Дмитриевичу Зёрнову – дано сие удостоверение в том, что к вступлению его в брак с девицей Екатериной Васильевной Власовой со стороны означенной гимназии препятствий не встречается. Председатель Педагогического Совета П. Истрин» (Коллекция В. А. Соломонова).
Елеонский был высокообразованным, умным человеком, и малопонятно, как он соглашался с тем, что, собственно, никто лекций его не посещал, а если кто и заходил, то вовсе не для того, чтобы слушать, а исключительно для занятий собственными делами. Николай Алексеевич читал по рукописи, держа её близко перед глазами, так как был сильно близорук, и совершенно не интересовался, слушает его кто-нибудь или нет. Младший служитель инспекции – «педель» должен был отмечать присутствующих на лекции, но относился к этому весьма своеобразно. Когда он долго не получал «на чай», то подходил ко мне и говорил: «Владимир Дмитриевич, я вас сегодня на лекции по богословию записал», – за что и получал двугривенный.
Первые экзамены
Занимались мы вдвоём с Полозовым. Учиться было легко. В осеннем семестре ничем, что имеет хоть какое-нибудь отношение к университетской учёбе, мы дома не занимались. Мы лишь ходили слушать лекции, по математике – записывали, хотя этого можно было и не делать, так как все курсы издавались компанией студентов литографским способом, а теория детерминантов – даже типографским. В таких условиях приготовиться к зачёту было не трудно. Мы начали усиленно заниматься только в весеннем полугодии, с приближением экзаменов.
Готовились мы к экзаменам в пустой квартире в Шереметевском переулке, куда наша семья окончательно переехала летом 1898 года и где прожила до лета 1907 года. Приготовились мы довольно прилично. Только на письменном экзамене по высшей алгебре у меня чуть было не получилась неприятность. Надо было составлять какие-то комбинации из коэффициентов в великом множестве. Но в частных случаях дело упрощается, и об этом можно догадаться, исследуя уравнение.
Млодзеевский, придя в аудиторию на экзамен, сделал вид, будто здесь, на месте, придумывает задачу. Взял кусок мела и, сказав: «Ну, хотя бы так», – написал на доске условие. Конечно, задача была придумана им заранее. Я сейчас же принялся составлять комбинации, исписал уже порядочно бумаги. И тут Рафаил Соловьёв, наш гимназический товарищ, сильный, способный математик, проходя мимо меня с законченной работой и заглянувши ко мне в тетрадь, посоветовал: «Ты так до завтра прорешаешь! Исследуй-ка уравнение – половина корней превращается в нули, а половина имеют одинаковые значения». Я спохватился и, посмотрев, действительно убедился, что вся моя работа сделана напрасно. Дальше я допустил глупость – пожалел свою работу и, отчеркнувши уже написанное, тут же приписал: «вследствие того, что уравнение имеет такие-то особенности, можно убедиться в том…» и так далее. Написал и всё подал Млодзеевскому.
На устном экзамене отвечал я прилично и на вопрос Млодзеевского, почему у меня такая письменная работа, объяснил, как было дело. Я никогда не любил выдумывать и всегда старался говорить именно то, что имело место в действительности. В результате за письменную работу, а заодно и за устный ответ, я получил «удовлетворителъно». Остальные же отметки у меня были «весьма».
По физике меня экзаменовал П. В. Преображенский. Отвечал я на вопрос о колебании маятника. Химию я знал, собственно, плохо, но мне попался очень удачный билет – «бензольное кольцо», и я хорошо отвечал А. Н. Реформатскому.