Записки социальной психопатки
Шрифт:
Впрочем, о том, как она к нему относилась, можно понять даже по одной единственной записи от 14 января 1948 года: «Погиб Соломон Михайлович Михоэлс. Гибель Михоэлса, после смерти моего брата, самое большое горе — самое страшное в моей жизни. Не знаю человека умнее, блистательнее, нежнее его. Очень его любила, он бывал мне как-то нужен, необходим»…
На похоронах Михоэлса Раневская сказала Анастасии Потоцкой, что хотела бы завещать, чтобы ее похоронили на этом же кладбище. Может быть не рядом с Соломоном Михайловичем, но хотя бы неподалеку.
В 1943 году, едва
Те кто видели Раневскую в роли этой «беззащитной» дамы, едва не доведшей чиновника до обморока или сумасшествия, говорили, что она еще никогда не играла настолько гениально. Артисты других театров специально обращались к Охлопкову с просьбой показывать иногда этот спектакль после двадцати двух часов, чтобы они тоже могли его смотреть.
В том же Театре драмы Раневская сыграла еще в нескольких спектаклях, в том числе — в «Молодой гвардии», посмотрев которую сам Фадеев сказал: «Образ бабушки Олега Кошевого создал не я, а Фаина Георгиевна». И наконец, жену Лосева в пьесе Александра Штейна «Закон чести». За эту роль она получила свою первую государственную премию — Сталинскую премию второй степени. А в 1947 году ей наконец было присуждено звание народной артистки РСФСР и вручен орден «Знак Почета».
Самой яркой ролью Раневской в Театре драмы стала Верди в пьесе американской писательницы-коммунистки Лиллиан Хелман «Лисички».
Спектакль был поставлен в 1945 году и сразу привлек внимание всей театральной Москвы. Несчастная Верди, блестяще сыгранная Раневской, вызывала у зрителей одновременно и жалость, и восхищение. Актриса Клавдия Пугачева вспоминала: «Это была лучшая роль Раневской в те годы. Образ Реджины, подлинной главы клана бизнесменов-нуворишей Хаббартов, противостоял образу Верди, мечтательницы из среды аристократов американского Юга. Как сказал Охлопков, обыгрывая фамилию Раневской: «"Лисички" — американский "Вишневый сад", только там еще и по морде бьют»».
В США пьеса не имела особенного успеха, для них сюжет о бунте героини против бездушности мира, где властвует доллар, был не нов. Эта тема часто поднималась в театре и кино первой половины XX века. Но для советского зрителя это было окно в капиталистический мир, пусть ужасный, но притягательный. Ну а Раневская сыграла Верди так, что финал оставлял ощущение моральной победы этой униженной женщины над всем смеющимся над ней бездушным миром.
В 1949 году неожиданно скончался Толбухин. Это стало для Раневской страшным ударом.
Ее подруга Елизавета Моисеевна Абдулова с грустью вспоминала: «Я помню, сколько времени после похорон Толбухина Фаина находилась в печали…»
Как ни странно, но об отношениях Раневской с Толбухиным почти ничего не известно, почему-то все, кто писал о ее жизни, обычно обходили их стороной. Только в книге Алексея Щеглова (сына Ирины Анисимовой-Вульф, которого Раневская называла своим эрзац-внуком) мельком упоминается: «В эти дни Фуфа подарила мне машинку-сувенир от маршала Толбухина для ее «эрзац-внука», наверное, выпросила у маршала этот обтекаемой формы темно-синий автомобильчик, размером с челнок зингеровской швейной машинки, с поперечным колесиком на брюшке…»
Эта страница
В 1949 году Раневскую пригласили в Театр имени Моссовета.
Приглашение исходило от главного режиссера театра, Юрия Александровича Завадского, который знал Раневскую не только как актрису, но и был знаком с ней лично — он был одно время женат на Ирине, дочери Павлы Вульф.
Он как раз готовил постановку комедии И. А. Крылова «Модная лавка», где была подходящая роль и для Раневской. Спектакль этот многие очень ждали: время было сложное — разгар борьбы с космополитизмом — и большинство театров предпочитало не оригинальничать, а спокойно ставить пьесы советских драматургов. На этом фоне Крылов был как глоток свежего воздуха. А Завадский в свою очередь ничем особо не рисковал — великого баснописца советские идеологи уважали.
Спектакль был тепло принят публикой, а для Раневской начался новый период в ее жизни — период, связанный с Театром Моссовета и с Завадским. Наверное ни с кем и никогда у нее больше не было таких сложных и неоднозначных отношений. Она уходила, возвращалась, пылко ненавидела Завадского, но именно у него сыграла свои лучшие роли и в его театре прослужила почти до самой смерти.
В конце 40-х — начале 50-х гг. карьера Раневской складывалась очень удачно как в театре, так и в кино. Казалось, что наконец-то ее все оценили по достоинству.
За первой Сталинской премией последовала вторая — за роль Агриппины Солнцевой в спектакле «Рассвет над Москвой» А. А. Сурова. Спектакль был не слишком интересный, типичная советская производственная драма, но зато идеологически выверенный. Что поделать, именно за участие в таких спектаклях обычно премии и давали.
Потом была и третья премия, уже за кино — за роль фашистки фрау Вурст в пропагандистском фильме «У них есть Родина» по пьесе Сергея Михалкова. Фильм тоже ничего особенного из себя не представлял, но фрау Вурст у Раневской действительно хорошо удалась, и она даже включила эпизод с ней в список сцен, которые подбирала для фильма к своему 80-летию. «Да, фрау Вурст у меня получилась, — вспоминала она. — Вурст — по-немецки колбаса.
Я и играю такую толстую колбасу, наливающую себя пивом. От толщинок, которыми обложилась, пошевелиться не могла. И под щеки и под губы тоже чего-то напихала. Не рожа, а жопа».
Третья роль Раневской в Театре имени Моссовета премий ей не принесла, но зато принесла новый виток славы.
Это был роль одесской торговки-спекулянтки в пьесе Владимира Билль-Белоцерковского «Шторм». Та самая роль, после которой Утесов говорил, что Раневская должна была родиться в Одессе.
Пьеса была о гражданской войне, в 20–40-е годы ее ставили часто, а потом она как и большая часть ранней советской классики была забыта. Раневская играла там спекулянтку на допросе в ЧК. Небольшой эпизод, в прежних постановках особо не запоминающийся. Но Раневская углубила роль и добавила в нее изюминку — когда ее героиня начинала плакать, она доставала платок, для чего поднимала многочисленные юбки… под которыми оказывались красные галифе. Публика была в истерике.